Но случалось, я просыпался, когда они приходили, и тогда видел их в белых фланелевых рубашках, стоящих на коленях возле кровати. Притворившись, что сплю — моя детская кроватка была у другой стены, — я наблюдал, как они бок о бок, склонив головы и сложив руки под подбородком, шепотом молятся по-валлийски. У дяди Эда на руке не хватало трех пальцев, их оторвало на мельнице, когда он был еще молодым. Его округлые плечи были непомерно широки. В моей памяти, безусловно не очень надежной, осело, что плечи эти закрывали треть кровати. Днем на мельнице дядя Эд был королем — он играючи подбрасывал мешки с зерном и весело, непринужденно болтал с погасшей сигарой во рту, но сейчас, в этой комнате, он был таким же покорным и кротким, как дядя Чарли или тетушка Кейт возле него. Единственная лампочка в комнате тускло горела на ночном столике. В ее свете волосы дяди Эда казались мягкими, как у ребенка. А волосы тетушки Кейт были похожи на тонкие серебряные нити.
Однажды во время одного из наших визитов в Ремсен с дядей Чарли произошел несчастный случай, который потом долго в семье называли «трюком». Я не знаю, что из всего мне известного я действительно видел. Тогда мне было, как я уже говорил, лет пять или шесть. С годами в моей памяти сохранилось лишь несколько ярких впечатлений, остальное же попытаюсь дополнить, доверяясь семейным преданиям и собственному воображению. Помню, что сидел в конторе мельницы — а возможно, это было в какой-то другой раз — и рисовал в одной из желтых, стандартного размера, конторских книг дяди Эда, где он вел свою бухгалтерию, в углу напротив стояла холодная пузатая печка. Был август; хорошо помню это, потому что фермеры везли на мельницу пшеницу. Вокруг печки теснились тусклые голубоватые глыбы соли, такие же скользкие, как сине-белые кости в мясной лавке, рядом — сложенные в кучу мотки шпагата и колючей проволоки, керосиновые лампы, оцинкованные ведра, вставленные одно в другое, верхнее до краев набито гвоздями. За окном полыхал розами и цинниями сад тетушки Кейт, посреди сада — грядки овощей и подсолнухи, а в дальнем его конце — чучело в застиранном драном пальто и соломенной шляпе, которые когда-то, без сомнения, носил дядя Чарли. В комнате, где я находился, собрались фермеры — развалясь, они сидели на деревянных стульях с круглыми спинками и, как всегда, болтали и перебрасывались шутками, ожидая, пока дядя Эд смелет их зерно, а дядя Чарли нагрузит мешками тачку и откатит ее к погрузочной платформе, чтобы с нее сбросить мешки в фургоны. Наверное, большую часть утра я, как обычно, провел возле Чарли, бегая за ним взад и вперед; дядя Чарли молчал, он вообще почти не разговаривал, разве что на кухне, когда изображал попугая, — мне же было не до разговоров, я старался изо всех сил быть полезным: оттаскивал пустые мешки с его пути, хотя места было полно, пытался как можно шире распахнуть перед ним тяжелую дверь. Сейчас, устав от этой игры, я уселся в конторе и, прислушиваясь к пению деревянных стен, вторивших гулу мельницы, рисовал кроликов, очень похожих на тех, которых рисовал мой отец (единственное, что он умел рисовать), и, если б его спросили потом, каких рисовал он, а каких я, он не смог бы с уверенностью ответить.
Я не слышал ни крика, ни каких-либо других звуков, но вдруг фермеры вскочили и, гремя тяжелыми сапогами, бросились из конторы в помещение мельницы; быстро соскользнув со стула, я кинулся вслед за ними. Внутри мельницы, поднимая белую пыль, глухо стучали и пели деревянные механизмы, но там было все спокойно. Дядя Эд стоял и, моргая, смотрел на пробегавших мимо фермеров, затем дернул истертый деревянный рычаг, грохот вмиг прекратился, и, подхватив меня на руки, бросился вслед за фермерами. Мы выскочили через открытую дверь на солнечный свет и увидели дядю Чарли, который пытался выбраться из щели между платформой и фургоном и, вытирая грязь со рта и усов, что-то гневно кричал. Фургон был плохо припаркован к платформе, и между ними оказался провал шириной в три фута. В него-то и попала нога дяди Чарли, он упал, уронив на дно фургона мешок, мешок развязался, и теперь зерно медленно, как моросящий дождь, сыпалось на землю. Дядя Чарли кричал все громче и громче, ругаясь, очевидно, по-валлийски — странно было слышать взбешенный и виноватый голос этого всегда молчаливого человека, — он пытался подняться на ноги, спасти зерно. Затем выражение его лица изменилось, теперь он с удивлением и злостью смотрел на свою задранную вверх, точно хлебный нож, ступню, которая его совсем не слушалась. Дядя Эд поставил меня на землю и вскочил на фургон, вытянув руки вперед, чтобы схватить дядю Чарли, но почему-то не решился это сделать, сконфузился да так и застыл, нагнувшись вперед, с протянутыми руками, словно ребенок, который хочет поймать бабочку.
