— Это вам, — сказал он.
— Что там написано? — спросила Принцесса, не желая брать записку.
— Уж не полагаете ли вы, что я читаю адресованные вам письма? — спросил он, развязно улыбаясь, точно был ее возлюбленным, и нетерпеливым движением руки показал, что письмо надо взять. Влемк мрачно опустил голову, ему стало как-то не по себе — будто Принцесса была его давняя знакомая по иной жизни, и вот теперь, встретив ее снова, он обнаружил, что оба они стали совсем другими. Взгляд его случайно упал на шкатулку: портрет смотрел на Принцессу и на усатого молодого человека с резким, почти злобным осуждением.
Наконец Принцесса все же взяла записку, улыбнувшись полураздраженной, полуигривой улыбкой. Кончив читать, она бросила на Влемка пристальный взгляд.
— Ты — Влемк-живописец? — Голос ее звучал недовольно. Влемк кивнул. Казалось, она заметила у него под мышкой шкатулку. Оглянулась — гости с бокалами шампанского в руках обступили ее — и сказала — Подведите его ближе к свету.
И, ни на кого больше не взглянув, уверенная, что ее приказание будет исполнено, Принцесса пустила лошадь рысью к фонарям.
— Не нравится она мне, — решительно заявил портрет.
Влемк прикрыл крошечный рисованный ротик рукой. Усач снова нагнулся к нему, показывая, что может подвезти его на своем коне. Влемк сначала не понял, потом испуганно замотал головой и быстро пошел пешком. Подъехав ближе к фонарям, Принцесса остановила лошадь, оглянулась, кивнула издали Влемку, приказывая следовать за ней, и направилась к самому парадному подъезду. Там, спешившись, она передала поводья лакею и стала поджидать отставшего живописца. Когда Влемк подошел, отдуваясь и вытирая лоскутом лицо, она спросила:
— Не угодно ли пройти во дворец? — и, не выслушав ответа, начала подниматься по широкой мраморной лестнице.
Теперь у Влемка уже не было сомнения, что он допустил ошибку, принеся Принцессе шкатулку. Он бездумно нарушил социальную условность и только теперь, когда уже поздно, понял, как сильно задето ее самолюбие. Либо она должна в грубой и резкой форме отделаться от него, жалкого, безобидного немого — что было бы не в ее характере, — либо выставить себя на посмешище — перспектива не из приятных для дамы, дорожащей светскими приличиями. В те времена шкатулки с росписью нередко дарили возлюбленным, однако с первого момента их встречи, когда Влемк увидел Принцессу в кругу ее друзей, ему стало ясно, что даже если он когда-то и любил ее в некотором смысле, то теперь уже не может сказать, что любит, да и вряд ли это чувство вернется, хотя что-то — наклон головы, например, — в ней сохранилось, будя смутные дразнящие мысли и заставляя еще острее ощутить происшедшие в них обоих перемены. Только приходить ему снова было, конечно, незачем, тем паче предлагать в присутствии посторонних подарок, что уже само по себе выглядело оскорбительной ловушкой, — как если бы какой-нибудь даме предложили гробик с трупом младенца, заявив во всеуслышание, что это ее дитя. Даже если он, как профессиональный художник, и не вызвал своим появлением каких-либо кривотолков, оставалась еще проблема самой шкатулки или, точнее, портрета: будучи имитацией Принцессы, он, уж верно, почувствует себя здесь неуютно. В какой мере можно считать себя ответственным, думал Влемк, за это существо, которое, строго говоря, существом не является? Каков бы ни был верный ответ, фактом оставалось то, что это существо — чувствующее и не так-то просто игнорировать его горе и возмущение. Даже теперь, когда Влемк, поднимаясь по мраморной лестнице, шагал следом за Принцессой и ее друзьями, уже начавшими подходить, по длинному залу, устланному синими коврами и освещенному канделябрами, когда он вошел в комнату, полную зеркал и золоченых статуэток, — комнату эту, как Влемк сразу же догадался (ибо хорошо знал Принцессу), она выбрала специально для того, чтобы подчеркнуть иронию создавшейся ситуации — иронию, которая ослабила бы впечатление от его визита и как-то локализовала бы скандал, которого она боялась (Влемк позабыл, что она боялась его искусства, самой идеи создания портрета настолько совершенного, что он мог бы улыбаться, плакать, говорить, — хотя, исследуя ее лицо с помощью кисти, он, разумеется, знал, видел, что она боится фантазии художника, боится того, чего не может предугадать), и он, послушный ее приказу, сел за низенький стеклянный столик в центре комнаты, а голос, приглушенный бархатом, продолжал жаловаться, бранить его и отпускать язвительные замечания в адрес Принцессы.
