Ее муж, Пит Даггере, преподавал чечетку в зале с зеркальными стенами, расположенном на первом этаже. Почти такой же маленький, как и Джеки, но пополнее, можно даже сказать плотный, Пит и выглядел и двигался, как персонаж Диснея. Он был краснолицым, с удивительно веселыми голубыми глазами и носил жилеты и старомодные резинки на рукавах. И если он все же касался пола, хотя бы при ходьбе (а он касался), то Джоан готова была поверить, что делает он это лишь из прихоти. Движения Джеки у станка не производили впечатления легкости, невесомости, напротив, совершенно очевидно было, что стальные мускулы ее ног полностью подчиняются ее воле и, как стрелки часов, подвластные главной пружине, не могут ни ускорить, ни замедлить свой ход. То же и в середине зала: когда Джеки взлетала на носки (резкий рывок, щелчок, словно пятка с лодыжкой сомкнулись, короткое, как спазм, движение мускулов и — твердость клинка), казалось, что прикоснуться к ее икре или бедру, все равно что дотронуться до стены. Танцующие ноги Пита, напротив, болтались как бы сами собой, будто тело его, как у куклы, было подвешено на невидимых нитях. Движения его были легки и быстры, ноги, точно не ощущая тяжести тела, беззаботно и весело, с невероятной скоростью отстукивали ритм, и так же быстро скользили по клавишам рояля пальцы негра-тапёра, высокого парня с гладко зачесанными волосами, — он сидел, откинувшись на спинку стула, запрокинув голову, и казалось, что все в нем спит, кроме рук и мелькающих пальцев. Скорость и легкость Пита Даггерса завораживали зрителей, но что поистине было чудом, от которого перехватывало дыхание, так это его манера внезапно останавливаться, расслабившись и ухмыляясь, как бы облокотившись о воздух, словно он уже давным-давно стоит тут, а все, что вы только что видели и слышали, — лишь игра вашего воображения. Это была рассчитанная на неизменный успех кульминация его танца: сначала, в медленном темпе, элегантные скользящие шаги, повороты, затем все быстрей, быстрей, быстрей, до тех пор, пока не начинало казаться, что комната вертится, как пьяная, как безумная, что все вокруг несется неотвратимо, как стрела, куда-то в бесконечность, и вдруг — оцепенение, точно бегство от действительности, мгновение невесомости, прекрасной или страшной, Джоан сама не знала; внезапная тишина, какая бывает, когда целая толпа людей застынет, глядя на неподвижно парящего орла; жуткое безмолвие (мы читали об этом в романах), когда над Лондоном нависал смертельный снаряд. Пит стоял не шелохнувшись, рояль молчал, молчали, разинув рот, ученики. Но вдруг чары рушились, рояль снова начинал бренчать, ноги Пита начинали двигаться, и тогда Пит, обернувшись к ученикам, подмигивал им:
— Чувствуете? Оцепенение. Вот в чем секрет!
В то время Олив-стрит уже приходила в упадок. Жалкую витрину дома Даггерсов, где были выставлены фотографии солистов и занятий в классе, украшали крупные, вульгарные звезды, а стекла витрины вокруг фотографий были грубо замазаны темно-синей краской. Создавалось впечатление, что танцевальная школа Даггерсов — бедное, третьеразрядное заведение, которое не стоило даже того, чтобы в него ворваться или потихоньку улизнуть, хотя двери и не были заперты. Но это был трюк — танцоры Даггерсы любили трюки, — они были артистами до мозга своих ломаных-переломанных костей. Обшарпанная, некрашеная входная дверь вела в обшарпанный, некрашеный коридор, где слева была дверь с надписью: «Класс чечетки», а из коридора наверх шла корявая, покосившаяся лестница с облезлыми перилами; укрепленный над перилами указатель гласил: «Школа балета». Когда вы впервые попадали в класс чечетки, у вас захватывало дух: сверкающие арочные зеркала украшены гравировкой, какую Джоан много лет спустя случайно обнаружила на зеркалах в старейших пабах Лондона, красные с золотом стены и изумительный потолок из рифленой белой жести. Хотя Джоан проработала в школе Даггерсов четыре года — пока не поступила в колледж, — она не переставала удивляться роскоши внутреннего убранства их дома. Когда-то здесь был театр. Класс чечетки и школа балета над ним занимали лишь тридцать футов огромного здания. Дальше шла галерея, тоже красная с золотом, и с нее открывался вид в широкий и длинный танцевальный зал, в глубине которого была огромная сцена, отделенная от зала потрепанным тяжелым бархатным, цвета красного вина, занавесом. Боковые стены были украшены канделябрами и высокими панелями, с которых в зал смотрели танцующие грации, Зевс во всем своем величии, нимфы и сатиры, павлины и обнаженные толстяки в позах полулежа — весьма неудачное подражание позднему Рубенсу.
