В политическом отношении «общество двора» можно считать одной из предпосылок успешного существования абсолютистского государства. Соперничество между двумя частями высшего сословия не позволяло им контролировать королевскую власть (как, скажем, это происходило в Англии). Напротив, чем сильнее было напряжение между ними, тем самодержавнее становился монарх, превращаясь в подлинное средоточие власти. Степень могущества подданного определялась уже не его собственными качествами (родовитостью, богатством и пр.), а близостью к королю. Эта центростремительная конструкция власти служила своеобразной ловушкой для придворных. Как уже было сказано, французские короли, и в особенности Людовик XIV, предпочитали не доверять важные государственные посты родовитому дворянству. Но отлучение аристократии от высоких должностей было чревато мятежами знати, еще в первой половине XVII в. представлявшими серьезную опасность для королевского могущества. Поэтому Людовик XIV стремился удержать ее при дворе, где она представляла несравненно меньшую угрозу, нежели в своих землях, где каждый влиятельный род располагал разветвленной системой местной поддержки. В качестве приманки здесь выступала возможность «естественной» близости к власти, обусловленной сословным принципом, согласно которому король являлся первым дворянином, то есть природным предводителем и членом дворянского сообщества. Однако Людовик XIV, не оспаривая желание аристократии видеть в нем «первого среди равных», всячески подчеркивал и усиливал не единство дворянского сословия, а его сложную иерархическую структуру. Для этого ему был необходим этикет, делавший зримым различие среди титулованных особ. К примеру, как писал в своих мемуарах герцог де Сен-Симон:
Перед дамами он [король] сразу же снимал шляпу, но только на большем или меньшем расстоянии; перед титулованными особами приподнимал ее на несколько секунд; с простыми дворянами, кем бы они ни были, довольствовался тем, что подносил руку к ней; при встрече с принцами крови он снимал ее…[37]
Жест короля точно соответствовал месту придворного во внутрисословной иерархии (или нахождению за ее пределами, поскольку Людовик снимал шляпу перед всеми женщинами без разбора). И хотя герцог не переставал быть герцогом и вне двора, только здесь он мог получить символическое признание собственного статуса, своими глазами увидеть — и показать окружающим, — как велика дистанция, отделяющая его от всех прочих.
Иными словами, этикет позволял королю использовать аристократический принцип в качестве оружия против аристократии. С одной стороны, он как будто отвечал объективному положению вещей: король приподнимал шляпу перед герцогом вне зависимости от личных симпатий или антипатий. С другой — эта объективность была мнимой и полностью зависела от воли короля. При Людовике XIII, тем более при Генрихе IV, этикета как такового не было, и большая часть заведенных при дворе порядков имела недавнее происхождение. Если бы Людовик XIV вдруг принялся приветствовать всех одинаково, то это, скорее всего, не привело бы к бунту титулованной знати, но лишило бы ее дополнительного стимула находиться в присутствии короля.
Параллельно с этой системой псевдообъективных различий существовала еще одна, открыто зависевшая от личных предпочтений короля. Благодаря жесткой структуре этикета любой знак монаршей благосклонности немедленно превращался в знак отличия. По словам все того же Сен-Симона,
частые празднества, прогулки по Версалю в узком кругу, поездки давали королю средство отличить или унизить, поскольку он каждый раз называл тех, кто должен в них участвовать, а также вынуждали каждого постоянно и усердно угождать ему. Он понимал, что располагает не таким уж большим количеством милостей, чтобы, одаривая ими, неизменно воздействовать на придворных. Поэтому действительные милости он подменил воображаемыми, возбуждающими зависть, мелкими преимуществами, которые со свойственным ему величайшим искусством придумывал ежедневно и, даже можно сказать, ежеминутно.[38]
Эти символические привилегии имели не сословную, а индивидуальную адресацию. Однако по своему характеру обе категории различались незначительно, поскольку и та и другая были связаны с возможностью максимального приближения к королю. Здесь и крылась ловушка: право находиться подле короля отнюдь не давало автоматического приобщения к власти, несмотря на известное утверждение Людовика «Государство — это я». Эта формула абсолютистского правления не столь однозначна, как кажется на первый взгляд. В частности, она отсылает к средневековому представлению о двойной сущности короля, который одновременно обладает физическим и мистическим телом; последнее и представляет собой государство.
