— А ты шутник, — заметил Аверьянов.
— Есть немношько.
— Рыжие — все шутники.
— Ты тожье веселий, — рассмеялся немец.
Дверь открылась, и в палату вошел немецкий майор. Михаил узнал его сразу, он был гостем капитана Грюнвальда.
— Вижу, что ты очнулся, — подходя к его кровати, произнес майор. — Это хорошо! Значит, твои дела идут на поправку. Многие сомневались, что ты выкарабкаешься, а я вот был уверен. Не у каждого можно встретить такую жажду к жизни, как у тебя. А ты не боялся, что могли бы в затылок пальнуть?
Аверьянов не мог вспомнить, как попал в госпиталь. Проведенные в беспамятстве дни представлялись лишь отрывочно, как некая лишенная деталей мозаика, собрать которую воедино не представлялось возможным. Отдаленно припоминал металлическую панцирную кровать с поцарапанными ножками, красивый женский голос, раздававшийся откуда-то издалека, яркий свет, какой бывает только в операционной… Что же еще с ним такое было? Ах, да! Его же расстреляли. Тотчас вспомнился противный скрип песка на зубах.
— Не боялся… Знал, что выживу.
— Ты едва не умер от потери крови. Врачам пришлось немало постараться, чтобы вытащить тебя с того света. Буквально за хвост! Я распорядился, чтобы за тобой был достойный уход.
Аверьянов отчетливо вспомнил наставленные в грудь стволы карабинов, субтильного лейтенанта, стоявшего немного в стороне. Припомнил, как тот яростно рубанул рукой, разделив его прежнюю жизнь на две части: то, что было до расстрела, и то, что составляло после.
— Спасибо.
— Это ты не мне должен сказать, а врачам, у тебя будет для этого возможность. Но теперь ты мой должник.
— Что я должен сделать?
— Ты должен пройти специальную программу в разведывательной школе.
— А что дальше?
— А там посмотрим, как тебя использовать дальше. Как тебе мое предложение?
— Разве у меня есть другой выбор?
— Ты быстро соображаешь. Для вчерашнего покойника… Я в тебе не ошибся.
— Я согласен. Должен же я как-то отблагодарить вас за свое спасение.
— Кем ты был до войны?
Проснулся немец, лежавший на соседней койке, и с интересом вслушивался в разговор. Видно, русский большая птица, если его навещает офицер «Абвера».
— Моя семья держала лавку… Но главное мое ремесло — резчик по дереву, это у меня получалось лучше всего. Любил вырезать птиц. Мы их называем «берегинями».
— Откуда ты родом?
— С Вологды.
— Вот как… Это хорошо, — одобрительно кивнул майор.
— У нас в Вологодчине едва ли не в каждом доме висит такая птица.
— Для чего нужна эта «берегиня»?
— Она оберегает от беды. Хранительница домашнего очага.
— Вот как только разобьем Советы, будешь вырезать своих птиц, сколько захочешь. Кстати, а что это за рисунок? — Майор вытащил из кармана сложенный вчетверо листок и, развернув его, положил на покрывало.
Обыкновенный блокнотный лист, на котором химическим карандашом был нарисован профиль красивой молодой женщины. В некоторых местах рисунок был подпорчен капельками воды, контуры лица расплылись, но в каждом штрихе чувствовалась рука настоящего мастера. Края листка заметно пообветшали, а на месте сгибов имелись белые полосы, слегка портившие рисунок. Но было понятно, что этот клочок бумаги берегли, как настоящую ценность. Вещица хранилась в верхнем кармане гимнастерки, застегнутом на металлическую пуговицу, там, куда обычно кладут самые важные документы.
Михаил оторвал от одеяла ослабевшую руку и потянулся к листку:
— Где вы взяли этот рисунок?
— Ты его держал в кулаке, когда тебя расстреливали. Понял, что этот рисунок тебе дорог, вот, решил сохранить.
— Я его вытащил из кармана перед самым расстрелом. Это и есть моя Берегиня, — осипшим голосом произнес Михаил.
— А кто эта женщина?
— Мой ангел-хранитель… Теперь все будет хорошо.
— Хм, вижу, что ты лучше меня знаешь. Кстати, теперь я буду называть тебя Филином.
— Почему?
— Ты выбрался из тьмы, парень. Без колдовства здесь не обошлось, — ответил Гемприх-Петергоф и, кивнув на прощание, вышел из палаты.
