Радость, так много радости, которая могла бы принести ему большое удовольствие в эти тысячелетия. Теперь он, будто бы в калейдоскопе, видел все эти события, наполняющие все его тело, нервные окончания, кости и сухожилия сокрушительными чувствами.
Вот так проклятие повлияло на него спустя столько лет: он разом испытает всю силу забытых чувств, а те сведут его с ума. Но тут Тиернан раскрыла свой прекрасный ротик, чтобы что-то сказать, и Бреннан забыл о своем открытии.
— Бреннан, — она снова назвала его по имени и сказала еще что-то. Ее голос был подобен прохладной воде для страдающего от жары воина, ведущего долгое и тяжелое сражение в пустынной Персии; а для того, кто неделями охотился на вампиров на ледяных возвышенностях Сибири, она олицетворяла тепло и нежность. Ее голос воплощал радость в звуки, но вот смысл ее слов был ему не понятен.
Она была ему необходима. Только Тиернан могла сдержать этот поток и помочь ему справиться с бушующими чувствами. Она принадлежала ему, а он — ей. Бреннан ждал ее все долгие годы своей жизни. Если бы только он мог оказаться в ее прохладе и чистоте, то его еще можно спасти. Ей только надо понять. Он должен заставить ее понять.
Он вскочил и схватил ее шелковистые волосы своими огрубевшими мозолистыми руками. Руками воина, хотя он не имел никакого права… И тут же все забылось из-за сокрушительного, пылкого желания. Он должна его понять, ведь только она могла спасти его от безумия и смерти.
Она была для него всем.
Он притянул ее к себе, разрывая одежду, которая разделяла их, отчаянно желая почувствовать ее сияющую, полупрозрачную, потрясающую кожу. Ближе, ближе. Она стала вырываться, и тут же его охватила боль, превращая радость в отчаяние. Неужели она в самом деле пытается оставить его? Покинуть и тем самым снова обречь его на бессмысленное существование?
Он вспомнил часть проклятия Посейдона: «Обречен забывать ее». Нет. Никогда. Он впадал в панику при одной мысли об этом, чувствуя, как тревога пронзает его своими когтями, поедая душу. Годы навязанного ему одиночества канули в лету, и его наполненное отчаянием сердце рвалось к свету, как какое-то животное.
Он прорычал:
— Моя. Больше ты меня никогда не бросишь.
Он стал срывать с нее одежду, которая скрывала Тиернан от его прикосновения. Опустил лицо меж ее прекрасных, округлых грудей, изумляясь тому, как выглядит его смуглая от загара рука на ее кремовой коже.
— Одиноко, — проговорил он, удивляясь тому, почему кружево, мешающее ему рассмотреть ее, темнеет от влаги и почему его разум наполнился жаром и темнотой. — Помоги мне.
Она вскрикнула, а потом что-то сказала, но он не понял ее слов. Другое дело ее вскрик, полный боли и страха.
Он ее напугал и, наверное, даже причинил боль.
И эта мысль прорвалась сквозь туман безумия. Нет. Он никогда не причинит ей боли. Что, о боги, он наделал?
Что же он творит?
Он отпрянул, бросился прочь от нее, заставляя себя успокоиться. Заставляя себя услышать и понять, что она говорит.
— Прошу, не делайте мне больно, Бреннан. — Она так побледнела, словно в любую минуту грохнется в обморок от шока и страха. — Бреннан, мы же вроде бы союзники. Что же произошло? До вас тоже добрались вампиры?
Она подумала, что он зачарован? Но… ему нужно рассказать ей, объяснить.
Он, задыхаясь, начал свой рассказ:
— Проклятие… так давно. Так одиноко.
Дикий хохот помешал ему продолжить. Как же объяснить смысл древнего проклятия журналистке, живущей в современном мире? Она решит, что он лжет или — того хуже — безумен. Наверное, он, в самом деле, сошел с ума.
Но надо попробовать, поэтому он медленно встал и отошел к окну в этой маленькой комнате.
— Тиернан. Я… о, боги, как больно. — Он согнулся пополам, а потом заставил себя снова выпрямиться. — Я не могу… мое поведение непростительно… никакие извинения этого не изменят. Я лишь могу молить вас о прощении и надеяться, что вы позволите мне объяснить.
Она вскочила, побежала к двери и остановилась, держась за ручку.
— Вы сошли с ума? После всего этого? Я сейчас позвоню в полицию и…
Он слушал ее, пытался поставить себя на ее место и придумать, что бы такое ответить.
