— Но при чем тут все-таки базар? Что у него общего с ходжением… то есть с хождением по святым местам?
— Только то, что на пути в Мекку, так же как на базарах, собирались мусульмане, рассеянные по всему миру. Здесь происходили дорожные встречи, завязывались знакомства, возникали новые торговые связи. Тут обменивались самыми разнообразными сведениями, в том числе научными, узнавали о новых книгах… Кроме того, для паломников, совершающих хаджж, составлялось что-то вроде путевых справочников. Конечно, поначалу они были очень несовершенны, но, кроме чисто служебных сведений, в них содержались описания встречающихся на пути местностей и народов. Описания эти становились все подробнее, постепенно приобретая самостоятельное значение, и в конце концов привели к возникновению нового литературного жанра. Благодаря им появилась на свет обширная географическая литература…
— Диалектика! — вздохнул Мате. — Хаджж, как обычай религиозный, — явление бесспорно отрицательное. А вот поди ж ты…
— Да, — засмеялся Фило, — как говаривал Козьма Прутков,[4] и терпентин на что-нибудь полезен…
Мате внезапно остановился и с интересом уставился на проходившего мимо человека в высокой шапке.
— Взгляните-ка, Фило, вот так колпак!
— Парфянский, — мгновенно определил тот. — Помните, у Пушкина? «Узнаю коней ретивых по их выжженным таврам, узнаю парфян кичливых по высоким клобукам…» Кстати, знаете вы, что Хорасан — родина наших Хайямов — был в древности центром Парфянского государства?
— К сожалению, нет, — сказал Мате. — Зато наверняка знаю, что судьба свела меня с человеком сведущим и умным.
— Взаимно, взаимно, — любезно ответствовал Фило. — У Хайяма есть на этот счет прекрасные стихи. Хотите послушать?
«Ну, попался!» — подумал Мате, но отказаться все-таки не посмел (не та была минута!), только спросил опасливо:
— А они длинные?
— Побойтесь Бога! — застонал Фило, прижимая пальцы к вискам. — По-моему, даже грудные младенцы знают, что Хайям писал четверостишия. Между прочим, по-персидски «четверостишие» — «рубай».
Мате обреченно вздохнул, рубай так рубай. Не в том суть. Главное, что стихи, как он понял, о преимуществе дружбы с умным человеком. Фило сказал, что так оно и есть, и прочитал внятно и с выражением:
Водясь с глупцом, не оберешься срама.
А потому послушайся Хайяма:
Яд, мудрецом предложенный, прими, —
Брать от глупца не стоит и бальзама.
Ну как?
Мате растерялся. Он с изумлением заметил, что четверостишие очень ему понравилось, но сознаться в этом не желал из упрямства. К счастью, упрямства в нем было все-таки меньше, чем прямоты.
— Поразительно! — произнес он после недолгой борьбы с самим собой. — Какая краткость и какая точность! Это напоминает изящную математическую формулу.
С его стороны это была высшая похвала, но Фило она озадачила: формула — и вдруг изящная? Мате, наверное, шутит…
— А вы, разумеется, считаете, что изящным может быть только произведение искусства, — напустился на него Мате, к которому сразу вернулась вся его язвительность. — Где вам понять, что и формула может быть многословной и краткой, неуклюжей и отточенной, путаной и прозрачной, тяжеловесной и воздушной! Где вам знать, что есть формулы стройные, а есть хромые, совсем как стихи; мелкие и глубокие — как мысли; узкие и всеобъемлющие — как духовный кругозор… Клянусь решетом Эратосфена, формулой можно выразить все! Да, да, все, и по-разному. И пожалуйста, не возражайте! Иначе вы заставите меня пожалеть о том, что я назвал вас умным человеком.
Но Фило не собирался возражать. Он вдруг закрыл глаза и стал медленно поводить носом из стороны в сторону.
— В чем дело? — спросил Мате довольно резко.
— Разве вы не знаете, что при закрытых глазах обостряется обоняние?
— В первый раз слышу.
— А вы зажмурьтесь. Чувствуете? О боги, какое благоухание! Интересно, чем это пахнет?
— Прозрейте и посмотрите направо, — насмешливо посоветовал Мате.
Фило посмотрел и замер: в нескольких шагах от него на низкой жаровне лежала стопка румяных маслянистых лепешек. Рядом на корточках восседал их владелец и привычным голосом выпевал:
— А вот лепешки, сдобные лепешки! С пылу, с жару, по дирхему
