Так успокоив меня, сын патрикия вновь принялся за еду, его же примеру последовали и все прочие.
Когда мы отведали хваленого фасосского вина Арсафия Мономаха, которое действительно оказалось отменным — терпким и ароматным, закусили молочным поросенком, приготовленным с нардом, дикой мятой, гвоздикой и корицей, осетром, искусно обжаренным в виноградном соке вместе с грибами, сельдереем, укропом, миндалем и индийскими благовониями, и чудесными отборными финиками в белом меду, то душевное спокойствие вновь вернулось ко мне и я напрочь забыл ужасного юродивого.
Вечный насмешник Трифиллий, один выпивший не менее кувшина вина, не мог не признать его несомненных достоинств, тем не менее он все-таки заявил, обращаясь к Мономаху:
— Между прочим, ведомо ли тебе, любезный Арсафий, что во Влахернах есть одна таверна (которую, к Слову сказать, содержит мой хороший приятель), где фасосское подают ничуть не хуже, чем это, а может, и лучше?
— Не думаю, что ты сумеешь отличить хорошее вино от помоев, — обиженно отвечал Мономах, — ибо тебе воистину все равно, что заливать себе в глотку.
— Я вовсе не смеюсь над тобой, Арсафий, — продолжал Трифиллий. — Напротив, я готов признать, что твое вино достойно благородного чрева самого логофета дрома — превосходительного Ставракия, но спорю на десять золотых солидов, что, попробовав то, о котором я тебе толкую, и ты сам, и все здесь сидящие с готовностью подтвердите мою правоту.
— Ну что же, будьте вы все свидетелями, друзья мои! — вскричал Мономах. — Пусть только этот хвастун сведет нас в свою таверну, и, клянусь серпом Кроноса, если хотя бы двое из вас признают его слова за истину — я выложу не десять, а все пятнадцать солидов!
Предложение всем пришлось по душе, и мы его немедленно поддержали, решив, что тем же вечером отправимся с Петром Трифиллием, и поклялись Мономаху, что суд наш будет беспристрастным, а приговор — справедливым. Встречу назначили в первую стражу около базилики Покрова Пресвятой Богородицы во Влахернах.
Оставшуюся часть дня до вечера решено было воздержаться от употребления пряной пищи и тем более любого вина, дабы не испортить себе вкус перед столь серьезным испытанием…»
«С своей походною клюкой,
С своими мрачными очами —
Судьба, как грозный часовой,
Повсюду следует за нами».
А. Н. Апухтин
Звонок мобильного застал Горислава в читальном зале Исторической библиотеки. Как человек деликатный, Костромиров переключил телефон на бесшумный режим, вышел в коридор и лишь после этого ответил на звонок.
— Ну наконец-то! — с нетерпением в голосе воскликнул следователь Хватко. — Чего долго не отвечал?
— Приветствую, Вадим. Извини, я в библиотеке.
— Я тоже, между прочим, не в пивной, — парировал тот. — Ладно. Ты вчера просил выяснить, была ли какая-то связь между первым и вторым «жмуриками», между Щербинским и Пухляковым…
— Так-так! Неужели была?
— Вот, слушай: они друг дружку знали однозначно, поскольку были, считай, родственниками.
— Да ты что! Какими же? Кровными?
— Нет. В общем, племянник и единственный наследник твоего доктора наук — Анатолий Щербинский — женат на дочке покойного профессора Пухлякова. Такие дела.
— Уже интересно. А еще что-нибудь удалось нарыть?
— Нет. Остальное все так… ерунда.
— Какая, например? — уточнил Горислав.
— Ну, например, Пухляков так же, как и доктор Щербинский, увлекался собирательством всяких подержанных книг.
При слове «подержанных» Костромиров сморщился, точно лимон разжевал, а потом протянул задумчиво:
— Вот, значит, как? Получается, профессор Пухляков тоже был библиофилом… Нет, полагаю, это совсем не ерунда.
— А чего это может нам дать? — хмыкнул следователь. — Ты, вон, у нас тоже библиофил, так что с того?
— Пока не знаю. Однако чувствую, есть тут что-то… Ну а муж и племянник Анатолий? Что представляет собой этот фигурант?
— Откуда мне знать? Я с ним не знаком.
— Ну, кто хоть он такой?
— Сейчас скажу… у меня тут записано… ага, вот! Кандидат педагогических наук, член-корреспондент… ты посмотри, он тоже, оказывается, членкор, как и ты… только не РАН, а какой-то… Международной академии информатизации. Я о таковской и не слыхивал.
