Как плясало солнце, когда я бежал по лесу! Сбоку оно показывалось между стволами алым слепящим огнем, золотым шаром; полшага — и его уже нет; еще прыжок — и оно слепит снова. И так беги по сосновому бору хоть до самого его края, беги и кричи. Войново — так называется это место, куда мы поехали раз с матерью к знакомым. Сюда перебрались Наденька с матерью после смерти бабки Василисы. Там, на песчаном берегу Клязьмы, я ловил на удочку плотву. В полдень, искупавшись, мы с мальчишками и Наденькой сидели у воды, смотрели на быстрое течение, на то, как трепетно, мягко шевелится под водой трава, бросали хлебные крохи пескарям, шустро сновавшим у самого уреза воды. Светились глаза ее…
Мне снилась гроза в лесу, которая застала нас. Во сне я видел, как били тяжелые капли по песку, оставляя маленькие лунки, похожие на лунные кратеры.
Память моя выделывала странные штуки: оказывается, я помнил почти все, что когда-либо читал.
— У тебя хорошая память, — сказал однажды капитан.
— Нет. У меня память абсолютная.
— Да? Тогда тебя нужно чаще отправлять в разведку.
— Кого здесь разведывать? Четыре десятка фашистов и ржавый броневик. Мы ж не на фронте.
— Он от нас не уйдет. Расскажи-ка лучше, как в армию попал.
— Уже спрашивал, капитан, когда из окружения выходили. Доброволец я.
— Помню, помню. А дальше?
— Дальше — военкомат и Вязьма.
— Сразу отправили?
— Сразу. После того как военкома уломал. Стариков знает…
— Тебе что же, восемнадцати не исполнилось?
— Her. В школу раньше определили. В июне было семнадцать. Первый курс МГУ окончил.
— После войны доучишься, Валя.
— После войны? А когда она кончится, ты знаешь, капитан?
— Не знаю. Думаю, года через два. Это лето выстоять… Одно лето.
— Почему только одно?
— Потому что воевать учимся. Заводы военные запускаем.
— Медленно как-то все делается. Нас там, на фронте, не хватает.
— Лето. Одно лето продержаться… По всему видно: не та прыть у них. Далеко не та. А было как… Сначала у них ладилось как в сказке. Вот у меня вырезка из журнала «Военный вестник». Третий номер за сорок первый год. Перевод немецкой статьи о танковой войне. Вот они эту войну и показали… Я это понял под Вязьмой. Так же было и под Минском. Хитрость невелика. Танки вместе с пехотой, под руководством общего командира, медлительны, не могут маневрировать, захватывать железнодорожные узлы далеко в тылу. А одни танки, не связанные пехотой, могут! В этой статье они называли танковые клинья стальной кавалерией — с кавалерийским духом.
* * *
…Такого лета, верно, уже не повторялось. Немцы обложили наш отряд со всех сторон.
Мы искали белые корневища, которые в деревне называют коробочками, молодой борщевик с гранеными стеблями, крапиву. Пробуя крапивные щи, поражался: мягкие, пресные, соли бы!.. Скориков по моему совету толок ивовую кору, которую добавлял в табачок. Я на память читал строки «Песни о Гайавате», где говорилось о том, что кору ивы можно курить, и он это запомнил.
День ото дня хуже. Обшарили весь лес; я ходил с Кузнечиком к дальней реке: пробовали ловить рыбу. Поймали трех пескарей. Обдирали молодую кору с осин, на полянах рвали стебли диких злаков.
По вечерам я кипятил воду в котле. Заваривал чай листьями мяты, кипрея, малины, зелеными яблочками с лесной орех, какими-то незнакомыми стручками, которые, по словам Кузнечика, съедобны. Скориков прозвал этот чай партизанским супом. По его словам, он не испытывал голода: помогало курево. По его теории выходило: голодать — плохо, курить — плохо, а то и другое одновременно — даже здорово. Впрочем, вид его свидетельствовал о другом: он съежился, потемнел лицом, глаза ввалились. Эх, дождаться бы распутицы, настоящего русского бездорожья, столь нелюбезного врагу, и дать отсюда стрекача на новое место!.. Выходить к реке стало опасно. Об этом меня предупредил капитан. Он не унывал, но держаться даже ему было трудно. Я считал дни, когда появятся грибы и ягоды.
Светлые, бесконечные, голодные вечера, лихорадочно блестящие глаза, последние рубежи надежды…
Почему лоси и зайцы по лесу скачут,
Прочь удаляясь?
Люди съели кору осины,
