Ксения Стриженая приезжала на заставу каждый год и всякий раз осенью. Для Ивы ее приезд был настоящим праздником. И по давнему уговору встречал он ее на развилке трех дорог, где Ксения Стриженая высаживалась из отрядного «газика» и ждала его у столетнего граба, выбежавшего на большак да так и застывшего часовым на перекрестке.
Потом они вместе шли к заставе, пересекая угрюмоватый Черный бор, разговаривая о новостях, о жизни и о разных разностях, накопившихся за целый год. И если бы кто увидел их со стороны, подумал бы — вот встретились брат с сестрой, и нет у них другой заботы, как наговориться вдосталь, полюбоваться друг другом, порадоваться, что живы еще и держатся на земле крепко.
Ива любил осень грустью своего одаренного счастливого сердца. Любил слушать начальный монотонный шум дождя. Когда он шумит, всегда думается: как хорошо, что есть крыша над головой, молодые веселые ребята вокруг, с упругими сильными телами.
Может, потому, что Ива вырос в деревне и детство его прошло возле тихой и теплой реки, любил старшина желтое жнивье, сосновые перелески и робкие незаметные тропки в чащобах.
Но больше всего на свете любил Ива лошадей. Когда он видел лошадей, он вспоминал детство, ту счастливую раскованную пору, когда мир кажется светлым и чистым, а люди в нем красивыми и добрыми.
Когда же это было, и было ли все так, как представлял себе свое детство старшина сейчас, отгороженный от него четырьмя десятками лет, кровопролитной войной и строгой беспокойной службой на границе?
«Самый старый я в отряде, — думал о себе Недозор, — и полковник Поважный давно приглядывается ко мне, но что-то мешает ему сказать прямо и строго: «Пора уходить в отставку, товарищ Недозор».
И то правда, пора. Последние три года Ива чувствовал себя неважно. Не то, чтобы где-то болело, — так, легкое недомогание, после бессонной ночи ныло в левой стороне груди.
«Неужели сердце сдает? — думал Недозор. — Отдохнуть бы надо, на курорт, что ли, съездить?»
В последнем поиске, когда старшина возглавлял «тревожную», случился конфликт. Искали забредшего с сопредельной стороны крестьянина (это уже потом выяснилось, что он крестьянин), час длился поиск. Мушкет взял след, и Гомозков оторвался от группы. Старшина знал способности следопыта вести «куцев– ский» бег, но далеко отставать нельзя, и Недозор приказал прибавить ходу. На втором километре он остановился, удивленно посмотрел на догонявших его пограничников и рухнул на землю, так и не поняв, что же произошло.
Но все обошлось. Придя в сознание, Ива приказал обоим пограничникам следовать за Гомозковым и, может быть, впервые в жизни соврал, что подвернул ногу,-
Старшина лежал на мокрой после дождя земле с таблеткой валидола под языком и слушал свое сердце. Оно билось натужно, словно кто-то сдавил его сильными пальцами и забыл потом разжать их.
Ива впервые за долгую жизнь испугался. Съездил в город в платную поликлинику. Врач, низкорослый тщедушный человек с неправдоподобно белой седой шевелюрой, долго и внимательно слушал бухающее в груди сердце, потом так же тщательно исследовал длинную бумажную ленту с непонятными Недозору чернильными закорючками и наконец изрек: «Страшного пока ничего нет. А вот покой нужен, покой, понимаете, милейший? Пора. Займитесь огородничеством, больше спите. У вас есть семья?»
Ива не ответил, поблагодарил доктора, взял выписанные рецепты, а перед самым уходом спросил: если выдерживать режим, пройдет ли болезнь? На что доктор вежливо ответил, что болезнь Ивы — это возраст и что неприятные ощущения останутся теперь до конца дней.
«А в каком дне он, этот конец?» — сердито подумал Недозор и решил жить просто, как жил. Только для лекарств вшил Ива внутрь бриджей небольшой карманчик и заполнил его самыми аффективными современными препаратами. А чтобы сберечь их подольше, сделал старшина нечто вроде кожаного кисета и не расставался с ним ни днем, ни ночью.
Недозор снова углубился в чащобу. Набухшая влагой старая кора сосен и грабов здесь была черной. И весь лес казался подкрашенным сажей до половины своей высоты. А там, где кора была молодая, деревья казались бронзовыми.
