— Хитро придумали, — наконец высказал он свое отношение. — Кто придумал-то, а?
— Думали вот, да и придумали, — Сибирцев уклонился от прямого ответа.
— Ага, — подтвердил старик, — что ж, стало быть, задерживаться вам тута нет никакой надобности… Ты, мил друг, слышь-ка? — он тронул Жилина за плечо, и тот открыл глаза. — Ступай к развилке да гляди шибче. Не ровен час, хоть и давненько не залетывал сюда «таежный-то хозяин»… В случае чего к сараюшке беги. А вы с Олехой собирайтесь, со мной пойдете. Золотишко недалече. Дак и то двух десятков пудов не наберется.
Старик поднялся с лавки, покряхтел малость, разминая руки и ноги, и принялся одеваться. Потом он гремел в сенях, отыскивая заступ и тяжелый лом. Вошел в избу.
— Ну, с богом. Лампу-то с собой возьмите.
В сарае старик основательно закрепил лампу на гвозде, вбитом в стенку, раскидал слежавшееся сено в углу, очертил квадрат на прибитой земле и передал заступ Сотникову.
— Давай, Олеха, тута не шибко глубоко. Штыков на пять, не боле.
Копали по очереди. Торопились успеть до рассвета. Сибирцев взмок, скинул полушубок и безостановочно бил твердую землю ломом. Когда углубились на полтора штыка, пошло полегче. Старик время от времени выходил из сарая, вслушивался в темноту. Возвращался, сняв с гвоздя лампу, светил в яму. Наконец сказал Алексею:
— Теперь уж близко. Как дойдешь до доски, с осторожкой бери. Да землю-то не разбрасывай, обратно закапывать будем.
Лезвие заступа звякнуло. Старик тут же посунулся в яму, велел Сотникову вылезать.
— Давай, — сказал, — свои ящики. Сейчас вынать станем.
Он вытащил из ямы три толстых широких доски, уложил их впритык друг к дружке на земляном полу и начал подавать Сибирцеву, склонившемуся над ямой, тяжелые кисеты из сыромятной кожи, каждый весом примерно килограммов по пяти. Это, сказал, песок и самородки. Потом пошли такие же тяжелые кожаные мешки, туго стянутые у горла жесткими ремнями. Здесь были империалы и полуимпериалы старой, еще николаевской чеканки, золотые полосы, кружки, платина. И наконец, старик, обеими руками прижимая к груди, поставил на край ямы один за другим два мешка. Выбрался сам. Разостлав на земляном полу попону, он развязал мешок и осторожно стал высыпать на нее никогда прежде не виданные, разве что на старых картинах, предметы церковной утвари — панагии на тяжелых золотых цепях, наперсные кресты с тускло светящимися при свете керосиновой лампы неизвестными, но явно дорогими камнями, браслеты, перстни, ожерелья, нитки жемчуга.
От изумления у Сотникова округлились глаза.
— Вот это клад… — прошептал он.
— Одно такое колье, — Сибирцев взял из кучи добра и поднес к свету массивное, вспыхнувшее радужными огнями ожерелье, — стоило сорок деревень. Да… Ну что ж, — он вздохнул, зачерпнул горстью несколько предметов, словно прикидывая их на вес, — начнем паковать.
Жемчужная нить медленным ручейком потекла меж его пальцев.
— Доставай, Алеша, снаряды…
В гильзу забивали пыж — тряпки, сено, — потом ссыпали золотые вещи, прижимали кисетами и снова закладывали пыжом, чтоб сохранить центровку снаряда. И уж после Сибирцев вставлял головку снаряда и зачеканивал края гильзы. Кто его знает, может, кому-нибудь придет в голову проверить, что в снарядных ящиках. Пусть проверяет: внешне-то обман, пожалуй, и не обнаружишь. Снаряд и снаряд. И по весу и по центровке. А что взрыватель вывернут, так кому он нужен в пути, взрыватель-то?..
Заполнили ящики. В каждом вышло килограммов по восемьдесят. Нормальные ящики. Уложили их в розвальни: один — в тот, где поедут Сибирцев с Жилиным, и три — к Сотникову. Чтоб вес был поровну. Розвальни на железном подрезе, добрые розвальни. И кони кормленые, овса расстарался добыть Михеев. На таких конях спокойно верст по сорок можно делать. Ну а при нужде да по тракту шестьдесят пять — семьдесят. Правда, при особой нужде, когда уж и выхода не будет, и все, по сути, едино: живы останутся кони или запалишь их.
Быстро перебросали в яму полполенницы дров, пустые мешки, перекидали землю, подчистили и крепко утоптали пол. Прикрыли лежалым сеном. Утром старик обещал сам все привести в окончательный порядок.
