Только Семен уже не мог ждать. Он рванулся к кораблю, промахнулся мимо леера, вцепился в боцманскую штанину. Подскочили другие ребята, с трудом протащили Семена меж туго натянутыми леерами Боцманскую робу Семен так и не мог выпустить из рук. И в тиши госпитального отсека, в тепле, среди родных и знакомых лиц, Семен все равно не мог ослабить хватку пальцев. Мышцы свело, он ощущал боль и ничего не в состоянии был сделать, пока не влили ему в рот сквозь стиснутые судорогой губы полстакана спирта. Он вдруг как-то обмяк и заснул.
Его заставили проспать несколько суток. В полусне он пил бульон и шоколад, так ему рассказывали. Очнулся, когда входили в родную гавань. Врачи на берегу опасались, что он больше не сможет служить на корабле, никогда уже не выйдет в море - такие потрясения не проходят бесследно.
Семена действительно долго мучили ночные кошмары. Особенно детали, неподвижные изображения: серебристые пузырьки воздуха, застывшие в зеленоватой волне; зрак солнца на краю колодезного сруба из туч и ливня, а он глядит на все это со дна; огонек клотика на мачте и трепещущий флаг «червь» на паутинке фала у нока рея.
А на корабль он вернулся, хотя медики долго не соглашались, и что стоило опрокинуть их прогнозы, знали только он да командир корабля с замполитом. Потом Семен хотел остаться на сверхсрочную, но тут врачи взяли реванш…
- Дядя Сень, дядя Сень! - Сергунька совал ему в руку телефонную трубку. - Мамка вас просит. Мамка звонит.
- Сейчас… - выдавил инспектор, вытер холодный пот со лба, чувствовал: при одном воспоминании о случившемся с ним в океане оторопь его берет и рубашка прилипает к спине. А ведь Ларисе придется пережить на пороге не менее жуткое, и рядом никого не будет. - Сейчас, сейчас, - заторопился Шухов, словно от разговора с Марией Ивановной могло что-то зависеть. - Слушаю… Сам толком ничего не знаю… Сергунька молодцом. Ушел Федор? Моторку слышите? Добро. Я Сергуньку к Стеше отведу. Марья Ивановна, я не могу не верить Сергуньке…
Шухов поднялся, все еще продолжая держать на руках мальчонку.
- Опустите меня на пол. Отдышался я.
- Да, да…
Они вышли на залитую солнцем улицу. Сергунька было потянул в сторону переволоки, где заводь, откуда ушла па Змеиный Лариса, а инспектор повел его в другую - к школе, что находилась на берегу уже вышедшей из ущелья реки.
- Семен Васильевич! Вызовите вертолет! А? - затормошил инспектора Сергунька. - Летчик даже из самого порога может ее вытащить!
- Вертолет поздно вызывать. Пока-то он сюда доберется. Понимаешь? - сказал старший лейтенант. - Сдается мне, сидит Лариса у реченьки на камушке, словно Аленушка. Помнишь такую картину?
- Помню… Только не сидит Лариса на камушке.
- Сидит, - постарался совсем уверенно сказать Семен Васильевич. - Постращала…
«Что ж еще тебе, малыш ты хороший, скажешь?… подумал Шухов. - Нечего больше сказать. Зачем только она, эта Лариса, тебя вестником своим выбрала? Не иначе как по-дружески. «По-дружески»… Слишком много у тебя друзей, коли так ими швыряешься! Бывает, видно, такое несчастье с человеком, что от обилия дружбы и ласки паршивеет…»
- Она не стращала. Она не стращала, - твердил Сергунька. - Она прямо на порог. Я кричал, кричал… Потом испугался - и к вам.
«Подарочек…» - крутнул головой инспектор. И случись же так, что вот уже год у него на глазах, можно сказать, разыгрывалась эта драма, вмешаться в которую он не имел никаких оснований.
- Семен Васильевич! Семен Васильевич! Я говорю, говорю, а вы не слушаете, - Сергунька теребил Шухова за рукав.
- Что?
- Я давно ей плохого не говорил!
- Как это - «плохого не говорил»?
- Лариса спрашивала: «Ну, что обо мне говорят?»
- Она всегда спрашивала тебя про то, что о ней говорят?
- Да, - солидно кивнул Сергунька. - Ее сначала, ну, давно, совсем никто не знал. Потом очень-очень полюбили, а потом совсем разлюбили.
- Это Лариса так говорила?
- Она спрашивала и молчала…
- А ты передавал ей все, что слышал?
- Ведь ее потом никто-никто не любил. Совсем даже водиться перестали.
- А ты?
- Мы стали дружить, когда ее разлюбили.
- Почему же ее разлюбили?
- Она сказала: «Я добрая и дура».
