— Тебе дорого обошлись эти догадки, — сказал Аннушкин.
— Да, Ира ушла к тебе, когда я нарисовал ее старой.
— Я этого не хотел. То есть хотел, но…
— Знаю. Инициативу проявила она.
— Да. Она имени твоего слышать не могла, прости за откровенность. Она не хотела быть старой.
— Это обошлось нам с тобой в дружбу.
— Но старой она все равно не успела стать, — Великий Режиссер опустил голову.
А дед Филипп продолжал:
— Я рисовал и фотографировал, дорисовывал и менял, и я нашел научный способ определения целого по части. Трудность в том, что одной картине не хватает выразительности в чертах людей, у другой не то освещение, третья слаба в рисунке. Формулы надо было изготовить для всех возможных случаев. Легче всего получалось с портретами. Знаешь, я назвал это наукой последнего мазка.
— Разве такая наука возможна, Филипп? — Василий Васильевич схватил старого друга за плечо. — Ты просто Великий Художник, и это, наконец, вышло на свет.
— Нет, Василий. Я-то знаю. Не вдохновлялся ведь и даже не пробовал в уме тысячи вариантов. Просто считал. Все, что я сделал здесь, в галерее, — вычислено. Карандаш и логарифмическая линейка решали, что будет делать кисть.
— Не верю!
— Но это так. И ты сам увидишь, я научу своему методу других…
— У тебя же, сам сказал, наука последнего мазка. Откуда возьмутся первые? Чтобы сделать рагу из зайца, нужна хотя бы кошка.
— Кошек сколько угодно. Художников, освоивших технику своего дела и бессильных шагнуть дальше.
— И ты вдохнешь в них искру божию?
— В них — нет. Но они вдохнут эту искру в свои картины. Сальери больше не будет завидовать Моцарту. Он сам станет Моцартом.
— Черт! Ты так уверен, будто и вправду… Ладно. Соглашусь на секунду. Но кому нужны гениальные картины, если их миллионы? Илюша, — шеф повернулся ко мне, — наше близкое знакомство началось ведь с разговора именно на эту тему. — Кому нужны миллионы гениальных картин?
Василий Васильевич просил о поддержке. Но я сейчас мог думать только о том, что если дед Филипп прав, значит… Господи, значит, я тоже могу стать настоящим художником. Конечно, без малейшей надежды на славу — слишком много нас будет. Ну и пусть. Зато я буду рисовать, писать маслом, останавливать мгновенье, бросать на полотно целый мир… И я ответил:
— Художникам нужно! Людям, которые хотят быть ими и не могут. И людям, которые увидят эти картины, тоже.
— Но ведь такая наука невозможна! — в отчаянии произнес шеф.
— А если?.. — ответил я.
— Это было бы убийственно для искусства.
— Разве искусство можно убить? — тихо спросил Прокофьев.
— Теперь я боюсь, что можно…
Шеф повернулся и пошел сквозь ряды молчаливых слушателей. Не глядя по сторонам, прошествовал между двух рядов гениальнейших картин. И вышел на тротуар Баташова. Постоял, глядя на буйно лезущую сквозь асфальт вопреки осени травку. Я его не видел, но готов поклясться, что все так и было. Постоял он наверняка, потому что ждал меня. Любимый ученик не имел права оставить учителя в такую минуту. Но я все не выходил. Из-за занавески минут через десять я увидел его фигуру, сворачивающую на перпендикулярную Галерейной улицу. Впервые Василия Васильевича нельзя было сразу узнать со спины. У шефа изменилась походка.
Я никогда не любил его так, как в эту минуту.
Вечером мы сидели в купе мягкого вагона. Втроем — дед Филипп, Таня и я. И я благословлял то обстоятельство, что успел до ВГИКа два года проучиться на математическом факультете. Я понимал формулы.
Четверг и пятницу, уже в Москве, Филипп Алексеевич нетерпеливо учил нас с Таней практическим приемам «последнего мазка». У меня что-то получалось! Сказывался опыт художника. У Тани выходило много хуже.
А в субботу не успели мы позавтракать, как в дверь квартиры Прокофьева позвонили. Таня пошла открывать. Резко хлопнула дверь, заскрипела другая… Перед нами с Филиппом Алексеевичем стоял Петрухин. Без пальто, хотя в Москве октябрь выдался холодный, без шапки, в косо, не на ту пуговицу застегнутом пиджаке.
— Вот твоя благодарность, Филипп, — сказал он, швыряя на стол газету. — Спасибо!
«Комсомольская правда». На четвертой странице, в «Клубе любознательных», короткая заметка «Чудо в галерее». Десять строчек сенсации.
