Таня продолжала есть, как будто не обращая внимания на мои вопросы. Лишь через минуту она заговорила. И сказала вот что:
— Слушай-ка, Илья. Хочешь глянуть на себя? Дед позавчера, когда ему было неплохо, проявил твои фотографии. А тот разговор пока отложим.
— А, фото! — Я довольно неестественно, кажется, оживился. — Те снимки из будущего, да?
— Смеешься? Прекрасно!
Таня порывисто встала, взяла с тумбочки конверт, вынула оттуда пачку фотографий, отвернувшись от меня, стала их разглядывать. Я ждал.
— Вот первая.
Клянусь аллахом, это был не я! Вместо привычной по другим фото губастой, глазастой и, боюсь, немного нагловатой физиономии на меня смотрело твердое, даже властное, пожалуй, лицо. Лицо уверенного в себе и привыкшего к этой уверенности сорокалетнего, по меньшей мере, мужчины. Он был и красивее меня, хоть старше, и характер у него был совсем другой. Нет, таким мне не стать. Ничего у нас общего… А брови? А складка между ними? А необычно глубокая, только моя, ямочка на подбородке? И вот этот, еле видный в полутени шрам почти у уха — я получил его в пятнадцать лет (колол дрова, отлетела щепка). Значит, дед Филипп все-таки действительно имел в виду меня. Но куда делись мои почти негритянские губы? Здесь они полные, но ничего выдающегося. Глаза ушли глубоко под брови, кажутся меньше — или действительно стали меньше? Да нет же! Дед Филипп сделал их меньше. Сделал! Тут важен термин, а то я стал думать о фотографии в таких выражениях, будто ее и вправду доставили из будущего.
— Налюбовался? А теперь посмотри другой вариант, похуже.
Тут меня было гораздо больше. И губы наличествовали в полной мере, и глаза были чуть ли не навыкате. Но губы эти были неприятно расслаблены, глаза напуганные, лицо расплылось, обрюзгло, лоб, на первой фотографии уже заставивший волосы сильно отступить назад, здесь продвинулся много выше. Нос показался мне слегка набухшим. Уж не увидели ли во мне будущего алкоголика?
— Ну знаешь, эти шуточки меня не трогают. Тут только техника дела интересна… Хотя он же положил ретушь тут, и тут, и еще, а есть, наверное, места, где ретушь совсем незаметна.
— Да, он кладет ретушь, но уж это, поверь, именно техника. Главное в другом. Вот сам посмотри, дорожки к этим снимкам.
Две серии по шесть фотографий в каждой демонстрировали мой жизненный путь в ближайшие два десятка лет. Одна серия вела к почти безгубому Илье Беленькому, другая — к еще более губастому, чем сейчас.
— Твой дед, что, изобрел машину времени? — спросил я. И честное слово, спросить-то я хотел иронически, но ирония куда-то испарилась по дороге к губам.
— Можно сказать и так. Только машина здесь ни при чем. Деду дано… Понимаешь, он видит, чего человеку не хватает. Знаешь, где он когда-то в молодости работал? В Доме моделей. К нему приводили женщин в новых платьях, пальто, он смотрел и говорил, что надо убрать или прибавить, чтобы лучше смотрелось. Он делает чудеса, ты не поверишь. Неделю назад, когда я захотела быть красивой… Ты меня уже любил тогда, и то был потрясен. Ты должен помнить. И не надо комплиментов. У деда чутье на незавершенность. Только вот себя он не мог завершить. Бедный дед, — губы Тани шевелились у самого моего уха, — он столько мог бы, а вот неудачник… Ты, наверное, пытаешься гадать, чего хотел и чего хочет от этого неудачника великий Петрухин? Я и сама не понимаю, во всяком случае, до конца… Ты наелся?
— Да.
— Приходи послезавтра. Я очень хочу, чтобы ты пришел. Часов в шесть вечера.
Дома у меня оказался Ланитов. Сидели они с мамой друг против друга и чинно разговаривали над стынувшим кофе.
— Простите за неожиданный визит, — сказал Кирилл Евстафьевич, пряча мою руку в свою огромную мягкую ладонь, — но я получил сегодня письма, которые должны пригодиться вам в работе. Вот они. — Он положил на стол два конверта. Я взял один из них. Тонкий, с изящным рисунком водяных знаков, с обратным адресом на английском языке, из которого следовало, что письмо пришло из Швеции, из Института неофициальной науки.
— Вот перевод, если вы несколько… слабы в языке.
Ланитов извлек из кармана пиджака вчетверо сложенный лист бумаги.
