Я еду в тайгу к буровикам дальней геологоразведочной партии. Еду потому, что не верю тем, кто так говорит, и потому, что, кроме настоящего, существует прошлое, от которого не так уж легко уйти.
Вещи беспощаднее людей. Им незнакома жалость.
Помнишь, ты всегда забывал купить папиросы, и я прятала пачку в ящике стола. Эта, последняя так и лежит там до сих пор. На ней плохо отпечатано название фабрики. У меня было достаточно времени, чтобы заметить это. Я ждала. Я жила ожиданием. Мне казалось, что ждать всегда легче, чем бороться. Сильные побеждают или гибнут, слабые — ждут. Я умела только ждать. Мне все время казалось, что ты еще не все сказал мне, что главное где-то впереди…
Но однажды, открыв ящик стола, я увидела, что обертка пачки начала желтеть. Тогда я поняла, что ты не придешь.
…Меня кто-то тронул за плечо.
— И что это вы все думаете, грустите? Так и голова заболит.
Этого человека я приметила давно. Еще в поселке, когда наша дорога только начиналась. У него ярко-голубые глаза в птичьих лапах морщинок и очень вежливые руки. Кажется, что они спрашивают разрешения у каждого предмета, который хотят взять.
— А о чем ей думать? Как бы побольше денег с людей содрать! Такое уж их дело, этих агентов. У меня на «материке» знакомая страхагентом работает — вот живут! Ковры, дача, рояль купили недавно. Играть-то на нем некому, но все равно — вещь. В случае чего — те же деньги.
Это заговорила «женщина с багажом». Так я назвала ее мысленно. Лицо у нее безмятежное, широкое, как блин, к которому прилипли два уголька — глаза. Она величественно восседает на целой груде мешков, сумок и сеток.
— Ну зачем же вы такое говорите, Марья Ивановна! У человека, может, дело требует, или несчастье случилось, или еще что, а вы — за деньги.
Теперь я поняла, почему у моего соседа такие глаза. Он — еврей. И вовсе не старый, это только так кажется. Улыбка у него просто замечательная — как солнечный зайчик. Интересно, кто он такой?
Марья Ивановна замолчала, но на ее губах змеится презрение. Она не верит. Остальные четверо не обращают на нас внимания.
Дорога лениво карабкается на сопку. Теперь мы едем, вернее тащимся, по сухому седоватому ягельнику. В неподвижном воздухе едкое облако пыли. Все замерло. Движемся лишь мы и следом тяжелая черная туча. Дороги нет, и оттого кажется, что мы уходим в неизвестность.
Долине нет конца. Те же болота и взгорья, те же съеженные больные лиственницы, те же комары и бесполезная капель голубики, которую мы стряхиваем на землю.
Спора нет: сидеть в комнате агентства гораздо приятнее. Сейчас, конечно, Галочка Донниченко поставила чайник. Галочка — неподражаемо уютная девушка, что не раз ставилось мне в пример. Потом она нальет чай себе и Вере Ардальоновне. Мило покраснев, протянет начальнице пакет с конфетами: «Ваши любимые, с медом…»
Вера Ардальоновна медленно кивнет: «Спасибо, девочка. Вам так идет эта кофточка — просто прелесть…»
Наша начальница считает, что за все нужно платить немедленно: конфеты стоят комплимента. Если бы в эту минуту я находилась рядом, на меня посмотрели бы укоризненно: «Ну, чего же проще? Учись! Гляди, как люди делают, и живи, как все».
И я так же, как всегда, молча отвернулась бы к окну. Сказать нечего.
Мне это не нравится — и только. Где лучше — я не знаю. Я переменила столько мест работы, что просто устала искать.
Прежде мне иногда казалось, что я ищу не там, где нужно, что, кроме учреждений, есть еще стройки, прииски, заводы. Но все это была теория, все было далеко, пугало. Ведь мне с детства твердили совсем другое!
А сейчас мне уже и думать ни о чем не хочется. Все равно вместо жизни — серенький осенний денек, а за ним — вечер и конец.
Впрочем, я могу и ошибаться в мыслях. Моим спутникам тоже не лучше, но, наверное, никто из них не думает так, как я. Особенно еврей. Глаза его так добры и ясны.
…Мы прочно засели в болоте. Тракторист отцепил буксир и пошел искать дорогу. Вокруг нас вспаханная, развороченная земля сочится водой, будто плачет. Не хочется выходить, но делать нечего. Лучше уж собирать голубику, чем сидеть одной на санях. Все уже разбрелись кто куда.
