Жили-были дед Никифор, да бабка Лукерья. И была у них…
Привёз как-то старший сын Степан дочурку Настеньку на летние каникулы, так сказать, в родовой пятистенок. Настя, городская девочка шести с половиною лет, поначалу дулась на отца, а с дедом-бабкой и вовсе не разговаривала. Чуть что – крик, слёзы.
Стал Степан обратно в город собираться. «Отец, пора мне, – говорит, – дел в городе, сам знаешь, невпроворот. Настюха пусть с вами поживёт, да на молочке посвежеет!» Сказал, сел за руль – только его и видели.
Остались Никифор, Лукерья и Настенька втроём. Бабка внучке то молочко поднесёт, то яичко сварит – всё одно, не ест девчонка ничего, в окошко глядит, да слёзки вытирает. Дед смотрит с печки и хмурится: «Угомонись, Лукерья! Проголодается, сговорчивей станет». А бабка Настеньке улыбается, говорить с ней пробует, потом выпорхнет в сени, сядет на лавку и ревёт от обиды.
Так прошёл день. Наступил вечер.
– Хочу смотреть телевизор! – заявила Настенька, нарушив сопливое молчание.
– Ох, беда, – всплеснула руками бабка, – нету, милая, у нас этого телевизора. Был один, да поломался давно, а антенна с крыши упала ещё прошлой весною, буря была…
Старуха хотела ещё многое рассказать внучке про то, каким он был, этот телевизор, как в дом попал по случаю окончания посевной. И то, как отличился её Никифор с бригадой, сам председатель подарил им этот телевизор! А ещё о том, как пол деревни собиралось по вечерам в их пяти стенах, толклись, курили и смотрели по очереди в экран. Тогда же Гагарин полетел в открытый космос, а когда вернулся, шёл по красной дорожке. И сам Хрущёв встретил его и обнял, как сына. Оба они стояли и плакали, а может, это только казалось, уж больно в избе накурено было.
– Хочу смотреть телевизор! – повторила медным голоском Настенька.
– Никифор, своди Настюшу к Ельниковым, пусть поглядит там свой телевизор, а я им молочка передам, – затарахтела Лукерья.
Дед знал, что спорить с бабкой не было никакого человеческого смысла. Хоть бы раз она отступилась – и – и, куды там! Никифор нежно любил свою Лукерью и во всём шёл ей навстречу, хотя частенько не считал её правой, а своё соглашательство – правильным.
На дворе было уже темно. Дед взял фонарик и повёл внучку к Ельниковым короткой дорогой через огороды.
– Ой, – вдруг вскрикнула Настенька, – жжёт!
Дед обернулся и увидел, что девочка, засмотревшись на первые звёзды, набрела на заросли крапивы, хотела было рукой их раздвинуть, но обожглась и вскрикнула.
– Деда, больно! – Настя потёрла ноготочками укушенное место и вопросительно поглядела на Никифора.
– Ты, Настенька, не три, пройдёт, иди за мной следом, тут недалече, – дед пошёл чуть медленнее, то и дело оборачиваясь на аккуратно идущую след в след внучку. «Да, – подумал дед, – где беда постучится, там и любовь откликается».
– Тебе не холодно? – спросил он, останавливаясь передохнуть у соседской оградки.
– А скоро ещё?
– Пришли, Настенька, пришли.
Они вошли в ароматную большую горницу. Над печкой сушились первые грибы. Лёшка, внучок тётки Авдотьи, развешивал под притолокой на верёвке карасиков, которых наловил сегодня на пруду. В углу на тумбочке, покрытой расписной скатёркой, стоял большой чёрный телевизор.
– Авдотья, принимай гостью! – весело хохотнул Никифор и бережно проводил рукой вперёд девочку, смущённую встречей с незнакомыми людьми.
– Тебя как зовут? – спросил Лёша, оглядывая гостью.
– Н-настя.
– Это ты из города приехала? Во здорово! Пойдёшь завтра на рыбалку?
– …ага, – Настя первый раз после приезда улыбнулась и посмотрела на деда, как бы спрашивая: «Это хороший мальчик?»
– Вот и славно! – улыбнулся Никифор в ответ, – ну, смотрите тут свой телевизор, а я пойду. Авдотья, пусть Лёшка потом проводит Настеньку. Да, вот табе молоко от Лукерьи, велела кланяться.
Дед вышел из сеней в огород и побрёл к дому. Звёзд набежало в небе – тьма! «Всё будет хорошо, – думалось по дороге Никифору, – всё слюбится…»
Лёша чинно проводил Настеньку до калитки и взял с неё слово, что она ни за что не проспит, а он будет ждать её у этой самой калитки в пять утра. «Клёв – штука ранняя!» – сважничал на прощанье Лёшка и побежал домой.
