— Где это такая улица? — спросил старший лейтенант и соболезнующе улыбнулся.
Я объяснил, и улыбка исчезла с его лица.
— Скворцов! — позвал он. Откуда-то из-за моей спины возник парень 2 белом халате, ни слова не говоря, взял меня в охапку, оттащил в камеру Прямо против барьерчика, швырнул мне одеяло и запер.
Дверь у камеры была из толстых прутьев. Я сидел на жестком лежаке, накрывшись одеялом, и наблюдал процедуру выдворения из вытрезвителя: от барьерчика человек голым проходил в дверь слева, потом появлялся уже в одежде из двери справа и попадал к сержанту-горе с алюминиевой миской в руках. Сержант-гора критически осматривал каждого подошедшего, опускал в миску пальцы.
— Валидольчику! — говорил он, вкладывая таблетки в покорно раскрываемые рты, и прощался:
— До скорого!
Я сидел, словно оцепенев. Дико болела голова, кожа лица была натянута как барабан, дышать было трудно, во рту был вкус перегара. Мысли ворочались медленно, но это не мешало мне расправляться с Джоном и Толиком: я избивал, избивал их с хладнокровной жестокостью. Они пытались откупиться, совали деньги, но я не смягчался и избивал.
Потом я, не обращая внимания на холод, лег на спину, закрыл глаза и подумал: какая же это глупость с их стороны — накачать меня водкой и выбросить. Неужели они думают, что я их, если захочу, не достану?
Потом я собрался в комок и заснул.
Разбудил меня тот же Скворцов: он вытащил меня из камеры и вновь поставил у барьерчика.
— Деньги у тебя есть где взять? — спросил старший лейтенант.
— В сумке, в паспорте, — начал я.
— Нет у тебя ни сумки, ни паспорта, — сказал старший лейтенант.
Добрый Скворцов оставил на мне одеяло: его засаленным краем я вытер потный лоб.
— Шапка есть из выдры, продам…
— Нет у тебя шапки, — старший лейтенант откинулся на спинку стула, пару раз качнулся, — ничего у тебя нет, кроме везенья, понял?
— Понял, — сказал я, не совсем понимая, о каком веленье идет речь.
— Домой, небось, хочешь?
— Хочу…
— Ну-ну! — старший лейтенант склонился над столом, что-то вписал в пустые графы небольшого с лиловатым штампом листка.
— Скворцов! — крикнул он и сказал мне:
— Надо бы тебе здесь, не отходя от кассы, но ничего, по месту жительства получишь! Иди одевайся, вонючка московская.
Я прошел в левую дверь, где мне выдали, в обмен на бирку с ноги, мешок с моими манатками. Кроме сумки и шапки, еще не было шарфа и часов: и то, и другое было мамиными подарками. Я оделся, посмотрел на себя в мутное, тронутое плесенью зеркало.
Сержанта-горы у выхода уже не было. Я вышел на улицу. Скворцов, в потертом бушлате, в шапке набекрень, стоял возле фургона «спецмедслужба».
— Полезай, — сказал он и распахнул обе дверцы.
Сесть там было некуда, но, слава богу, ехали мы недолго. Дверцы открылись, я выбрался из угла, с трудом спрыгнул на землю.
— Стой здесь пока, — велел Скворцов и исчез с водителем. Я огляделся: фургон стоял у самого здания вокзала. День был пасмурный, шел снег с дождем. Я сунул руки в карман куртки, нащупал сигареты и спички. Когда я почти что докурил сигарету до конца, появился Скворцов, ведя за шиворот маленького кривоногого мужика с авоськой, вернее — неся его, подхватив для надежности за хлястик кургузого пальтеца. Мужик машинально перебирал ногами, но глаза его были закрыты. Вдвоем с водителем они забросили тело в фургон, после чего Скворцов кивнул мне, и мы вошли в здание вокзала.
— Слушай, — спросил я Скворцова, — где меня нашли?
Он покачал головой:
— На рельсах… Обходчик нашел… Поезд уже подходил…
— А как же… А почему же… — я поперхнулся. Мне вдруг показалось, что я иду по вокзалу голышом.
— Что же вы меня отпустили? — спросил я.
— Показатели, — с чувством глубокого понимания сказал Скворцов, — показатели! Мы сегодня вообще всех отпускаем, — он замолчал и посмотрел на меня:
— А ты что? Недоволен, а?
