Но все это еще и еще раз требовало проверки, доказательств, а значит новых клиентов.
Михайлов пожалел сейчас, что ушел на пенсию, ему было только 45 лет, и он еще мог продолжать служить. Он был неплохим врачом, грамотным специалистом, но Чеченская война, на которую он попал по долгу службы, расшатала его нервы. Он ни во что не верил: ни в Бога, ни в черта, а тем более в правительство, неоднократно подставлявшее солдат в Чечне. Если из солдата не делали пушечного мяса, то делали бумажный товар. Он хорошо помнил, как солдатам утром приказывали взять квартал. С боем, потерями они брали, теряя своих товарищей. А вечером новый приказ — отойти назад. На следующий день все повторялось, только людские потери были безвозвратны, кто может воскресить погибших!?
Михайлов до боли сжал кулаки… «Нет, нет, нужно успокоиться, — подумал он, — нельзя расслабляться».
Николай вспомнил стихи, написанные им в Грозном в январе 95-го. Стал тихо их читать, иногда только шевеля губами, это всегда помогало ему снять стресс.
…И когда материнские слезы
По погибшим своим сыновьям
Перестанут, как сок березы,
Истекать из порубленных ран…
По его лицу стекали струйки воды или слез, кто может ответить на это?
Николай выключил душ, насухо вытерся махровым полотенцем и пошел на кухню. Наскоро перекусив, он вышел из дома.
Определенной цели или маршрута не было, он решил проехать несколько остановок и потом вернуться обратно. Интуиция подсказывала, что сейчас необходимо общение с людьми, свои способности можно проверить и использовать не только в больнице…
Николай Петрович вошел в первый подошедший троллейбус, заплатил за проезд и остался стоять на задней площадке у окна. Мимо проплывали здания, улицы, люди спешили по своим делам, каждый куда-то ехал или шел и только он вроде бы болтался без дела. Даже знакомых нет к кому можно запросто приехать, поговорить, провести свободное время, которого теперь стало много. Конечно в городе, в котором он не был много лет, у него были знакомые и даже товарищи по институту, который он оставил после трех курсов, неожиданно для всех перейдя на военный факультет. Но где они сейчас — на работе, это он заслуженный «бездельник» может слоняться по улицам. Он вздохнул и стал смотреть в салон. Его внимание привлекли две женщины, сидевшие напротив. Одна из них, лет сорока, скорее всего мама, другая — юная, очаровательная девушка, лет семнадцати-восемнадцати со схожими чертами лица. Они о чем-то оживленно беседовали.
Михайлова поразило юное лицо, оно было столь притягательным, что он не мог оторвать своего взгляда. Абсолютно без косметики оно выглядело настолько ярко и эффектно, что он не мог не разглядывать его. Природная свежесть и сочность алых губ манила, естественная густота черных длинных ресниц и очерченный природой изгиб бровей туманили мысли, глаза завораживали своей чистой грустью.
«Ее мать, наверное, в молодости была еще краше, она и сейчас не отстает от дочери», — подумал Михайлов, изредка, только лишь для приличия, отводя глаза в сторону от необыкновенных лиц.
Женщины засобирались к выходу. Старшая с усилием стала приподнимать девушку, обе старались и, наконец, вышли из троллейбуса.
«У нее почти не работают ноги», — с ужасом подумал Михайлов и тоже выскочил из троллейбуса.
Старшая с укором взглянула на него — дескать, мог бы и помочь — но он настолько был поражен увиденным, что просто оцепенел и не мог двинуться с места, когда они выходили.
Молодая с трудом передвигалась на невесть откуда появившихся костылях, старшая шла рядом, заботливо поддерживая и страхуя ее. Николай Петрович медленно двинулся следом.
Его редко можно было чем-либо удивить, на войне он повидал всякое, но здесь, в мирной глубинке — девушка на костылях…
Вскоре они подошли к дому, и он решился заговорить:
— Извините, пожалуйста, я Михайлов Николай Петрович, врач. Конечно не академик, поэтому моя фамилия вам ничего не скажет, — обратился он к обеим, но упор делая на старшую. — Мне кажется, я смогу помочь вам… не в смысле подняться в квартиру — это само собой — а в смысле лечения, — повисла неловкая тишина, обе женщины молча разглядывали его.
