В этой истории меня больше всего, однако, интересует не поведение венценосной особы, а психология тех самых народных масс, которые столь ревностно требуют проведения в стране конституционных преобразований. В связи с этим мне вспоминаются два исторических анекдота, которые, как мне кажется, будут очень уместны в данном случае. Первый из них приведен в замечательной книге Бунина "Окаянные дни", посвященной горячим дням русской революции. Осенью 1917 года мимо писателя проходят два патриотически настроенных интеллигента, один из которых говорит другому: "наш долг был и есть - довести страну до Учредительного Собрания". Сидящий рядом дворник замечает, горестно качая головой: "До чего в самом деле довели, сукины дети".
Второй случай произошел почти столетием раньше, во время восстания декабристов - этой мистической предтечи революционных потрясений первой четверти ХХ века. В одной из своих парижских лекций польский поэт Мицкевич так говорил о начале бунта: "Была готовность приступить к действию. Но как начать? Во имя чего? "С какими призывами мы выйдем на улицу?", спрашивал один из заговорщиков, прекрасно выразив всю трудность положения. "Что сказать народу, чтобы он нас понял? Если мы воскликнем: "Да здравствует свобода!", так ведь это же слово звучит у нас не так, как на Западе. "Свобода" у нас - это время отдыха, досуга. Может быть, возгласить: "Да здравствует конституция?". Но кто у нас знает, что такое конституция?"".
Вскоре, однако, выход был найден. Как сообщает маркиз де Кюстин, заговорщики, чтобы поднять армию на бунт, распространили слух о том, что император Николай узурпировал корону, предназначавшуюся его брату Константину. Народ призвали восстать на защиту угнетенных - цесаревича Константина и его супруги "Конституции" (Константин был женат на польке, а польки, как известно, носят самые странные и неожиданные имена). Уловка удалась: 14 декабря 1825 года под окнами Зимнего Дворца раздались громогласные крики "Да здравствует Конституция!", изумившие, должно быть, Николая Павловича до глубины души.
"Западные наблюдатели" - такие, как маркиз де Кюстин - совершенно напрасно упрекали русских в вековой и неодолимой приверженности к рабству. Просто само слово "свобода", как метко подметил Мицкевич, действительно означает у нас совсем не то, что на Западе. Еще лучше это фатальное несоответствие выражено у Розанова в его "Опавших листьях". "Вот что значит рвануться к неудачной теме", замечает философ. "Франция гибнет и уже почти погибла (даже население вырождается) в судорожных усилиях достигнуть просто глупой темы - свободы".
"Нужно достигать гармонии, счастья, добродетели, героизма, хлеба, женщин", продолжает Василий Васильевич, "ну, если брать отрицательно достигать разврата. А не пустоты: а свобода есть просто пустота, простор.
Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят, свободен.
Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можешь ухаживать.
Этот человек свободен. Он без должности.
Ряд отрицательных определений, и "свобода" их все объединяет. От "свободы" все бегут: работники - к занятости, человек - к должности, женщина - к мужу".
Розанову, как обычно, вторит его "заклятый друг" Владимир Соловьев, излагая то же самое, но несколько более академическим языком: "Легко видеть в самом деле, что принцип свободы сам по себе имеет только отрицательное значение. Я могу жить и действовать свободно, то есть не встречая никаких произвольных препятствий или стеснений, но этим, очевидно, нисколько не определяется положительная цель моей деятельности, содержание моей жизни".
Эти примеры можно умножать до бесконечности: "безумство гибельной свободы" (по прекрасному выражению Пушкина) клеймили со всей отпущенной им Богом страстностью едва ли не все деятели русской культуры. Евгений Баратынский в звучных стихах обличал эту злосчастную идею:
К чему невольнику мечтания свободы?
Взгляни: безропотно текут речные воды
В указанных брегах по склону их русла;
Ель величавая стоит, где возросла,
Невластная сойти. Небесные светила
Назначенным путем неведомая сила
