Последние десять лет изменили его. В волосах уже поблескивала седина, на благородном лице, полном спокойного достоинства, проступили горькие складки.
Взгляд Осгара вернулся к работе. Бледно-желтый пергамент был аккуратно расчерчен на строки. Осгар обмакнул перо в чернила. Большинство переписчиков пользовались гусиными или лебедиными перьями, но он предпочитал тростниковые и всегда носил с собой несколько запасных стебельков камыша, который нарезал возле озера в Глендалохе. Чернила были двух сортов: либо коричневатые, изготовленные из чернильных «орешков» и железного купороса, либо угольно-черные – из остролиста.
Осгар был искусным писцом. Он прекрасно владел четким округлым почерком ирландских монахов и мог копировать почти пятьдесят строк в час. Работая по шесть часов в день, что было безусловным пределом в короткие зимние дни, потому что хорошему писцу необходим именно дневной свет, он уже почти закончил переписывать книгу Евангелий, ради которой и пришел сюда. Еще день – и работа будет завершена.
Отложив перо, он потянулся, чтобы хоть немного размять мышцы. Лишь непосвященные думают, что переписчики работают только рукой, на самом деле участвует все тело, и каждый, кто хоть раз пробовал, знает это. Тяжесть охватывает и руки, и спину, и даже ноги.
После короткой передышки Осгар вернулся к работе. Еще дюжина строк, еще четверть часа молчания. Потом он снова поднял голову. Поймав его взгляд, один из монахов кивнул. Свет уже угасал; пора было прекращать работу. Осгар начал вытирать перо.
Рядом на полу лежали два мешка. В одном был маленький рукописный текст из Пятикнижия. Псалмы, разумеется, он знал наизусть. Были еще две небольшие благочестивые книги, которые он любил всегда носить с собой. Во втором мешке хранились принадлежности для письма и еще одна вещица. Именно ее-то и сжал в кулаке Осгар, когда сунул руку в мешок.
Ни одна живая душа не знала о его тайном грехе. Даже на исповеди он никогда не говорил об этом. Хотя сотни раз признавался в грехе похоти и даже гордился этими признаниями, хотя гордость, конечно, тоже грех. И все же, разве утайка секрета не была даже отчасти хуже того, что он так много раз повторял? Есть ли что-нибудь еще, каждый раз спрашивал исповедник. Нет, отвечал он. Лгал. Сотни раз лгал. Однако он не собирался признаваться в своем секрете по той простой причине, что рассказать означало бы расстаться с ним. А этого он не хотел. Ведь это был его талисман. Кольцо Килинн.
Он всегда носил его с собой. Не было дня, чтобы он не прикоснулся к нему, не посмотрел на него. А потом едва заметно улыбался и с нежной грустью прятал кольцо обратно.
Что значила для него Килинн после стольких лет? Темноволосая девчушка, на которой он собирался жениться, когда придет время; девушка, показавшая ему свою наготу. Тот случай больше не возмущал его. Было время, пусть и недолгое, когда он думал о ней как о распутнице, сосуде греха, но ее замужество все изменило. Она стала уважаемой замужней женщиной, матерью семейства и благочестивой христианкой. Должно быть, располнела, думал он. Вспоминала ли она его хоть иногда? Он почему-то был уверен, что вспоминала. Да и как могло быть иначе, если он думал о ней каждый день? О своей любви, от которой сам отказался.
Впрочем, это кольцо было не просто сентиментальным талисманом. В каком-то смысле оно помогало Осгару упорядочить свою жизнь. Если порой он задумывался о том, не покинуть ли монастырь, то стоило ему лишь посмотреть на кольцо, чтобы сказать себе: какой смысл уходить, если Килинн все равно замужем. Если, как случалось раз-другой, его взгляд привлекала какая-то женщина, кольцо напоминало ему, что его сердце давно отдано другой. А если какой-то монах – вроде того юного послушника, что когда-то показывал ему Глендалох, – как будто уж слишком сближался с ним, а он, по доброте душевной, уже был готов ответить ему ласковым взглядом или дружеским прикосновением, стоило только достать маленькое напоминание о Килинн, как прежние чувства к ней тут же оживали, и кольцо словно говорило ему, что он не должен увлекаться на тот путь, по которому шли некоторые из его собратьев. Вот почему ему казалось, хотя когда-то он первый отказался от Килинн, удалившись в монастырь, а после ее замужества и вовсе потерял ее навсегда, что их несбыточная любовь хранит его от куда большего зла, и он даже осмеливался думать, не само ли Провидение мягко направляет его, несчастного грешника, на его одиноком пути, одаряя этим маленьким ослушанием и такой невинной страстью.
