По желанию старого математика, Исидора устроили в детскую школу. Там, за четыре месяца он буквально проглотил то, с чем другие ученики справлялись за несколько лет. С того времени он получил разрешение спать в передней математика, и даже в Константинополь до императора дошла весть о чудесном ребенке. Вскоре одна из принцесс дала в отношении последнего несколько указаний: он должен был получить в подарок хорошие христианские книги и стать защитником новой религии. Далее того, конечно, указания не распространялись.
Таков был сосед прекрасного языческого ребенка, но он не интересовался Ипатией ни с хорошей, ни с плохой стороны.
Несмотря на близость отца, девочка росла в довольно безграмотном обществе. Ее кормилица вела небольшое хозяйство и была для ребенка единственной воспитательницей. Добрый марабу прилетал проводить все свое свободное время около Ипатии, но в его природе было больше склонности к созерцанию, чем к поучениям, да к тому же девочка не понимала щелканья его клюва, так как не получила должного «образования». Отец любил свою дочь больше всего на свете, но почти не видел ее, если не считать тех нескольких утренних минут, когда он выдавал феллашке изрядную сумму на хозяйство и удивлялся, что кормилица всегда жалуется на недобросовестность рыночных торговок.
Такой способ вести хозяйство не вредил маленькой Ипатии. Феллашка всегда была в состоянии закармливать красавицу всяческими лакомствами, одевать ее в платьица из наилучших тканей, а также время от времени предохранять от болезней амулетами жрецов или старух.
Ипатия росла, а ее ученого отца ни разу не коснулась забота о ней. Девочке шел седьмой год, когда в ее жизни произошла первая перемена. В одну теплую и светлую майскую ночь профессор Теон проверял в обсерватории точность новоизобретенного измерительного прибора. Ему вновь удалось отыскать еще одну ошибку Птоломея в расчете движения какой-то планеты. Перед восходом солнца вернулся он в свое жилище и был поражен, найдя там в облаках курительного дыма старых ведьм и жрецов.
Оказалось, что около полуночи Ипатия опасно заболела, и старая феллашка не могла придумать ничего лучшего для ее спасения.
Теон подошел к кроватке дочери, лежавшей в лихорадке с горящими щечками и черными глазами, устремленными кверху. Отца она не узнала. Несколько мгновений стоял Теон, беспомощный от изумления и горя, затем он бросился к одному из своих коллег с медицинского факультета не столько за помощью, сколько для того, чтобы пожаловаться на судьбу. Математики считали медицину знанием не проверенным и не надежным. Однако врач, хорошо знавший прекрасного ребенка академических двориков, сейчас же последовал за Теоном в его комнаты. В результате чего колдунов немедленно прогнали, а кормилица со слезами на глазах обещала следовать всем указаниям врача.
После пяти тяжелых дней и ночей ребенок был спасен. Но Теон, беспомощно и чуждо просидевший все время около постельки больной, узнал, к своему огорчению, в каком плачевном состоянии находилась духовная жизнь девочки. Конечно, она не умела ни читать, ни писать. И даже по-гречески не говорила правильно, она – дочь греческого ученого и крестница императора. С кормилицей и со сверстницами она болтала на египетском разговорном языке, а для утренних приветствий отца хватало нескольких дюжин греческих слов. Вместо стихов Гомера она знала наизусть десяток египетских поговорок. И ученый профессор должен был говорить на отвратительном народном наречии, чтобы быть понятым своим больным ребенком.
Пока Ипатия медленно выздоравливала, Теон советовался с врачом, со своим соседом математиком и с другими коллегами, как изменить свою жизнь, чтобы заняться разумным воспитанием дочери. Нужно было найти надежную и образованную женщину, а также подыскать для ребенка подходящего учителя. Однако, когда врач по прошествии нескольких недель объявил, что Ипатия совершенно здорова, и избавил ее от своего надзора, Теон облегченно вздохнул и взял в руки новый прибор, чтобы довести до конца вычисления, начатые в теплую майскую ночь.
