– Войдите, – услышал я чей-то голос и открыл дверь.
Первое, что мне бросилось в глаза внутри кабинета, – это решетка на окне. Мелькнула мысль: “Может, меня теперь все время будут за решеткой держать”, и захотелось убежать, но я сдержался и оглядел кабинет. За массивным двухтумбовым столом сидел человек, пригласивший меня в Большой дом.
– Присаживайтесь, – сказал он.
По его ироническому взгляду я понял, что он прекрасно понимает мое состояние, и, как ни странно, это меня успокоило. “Наверно, здесь все поначалу пугаются”, – подумал я и сел напротив хозяина кабинета, ожидая, что он назовет свой чин или звание, но всякие там цирлих-манирлих были ему ни к чему.
– Политическими анекдотами увлекаетесь? – спросил он без предисловий.
Я опешил. Вопрос был явно провокационным. Со времен трагических событий с газетой “Культура” я научился не болтать лишнее.
– Нет, – твердо и даже с долей возмущения ответил я.
– Так уж и нет, – съехидничал он. – А насчет личности разве не рассказывали?
– Какой личности? – удивился я.
– Не надо песен. Вы прекрасно знаете какой, – усмехнулся он.
Тут до меня дошло, что он имеет в виду Хрущева. Разумеется, я слышал про него анекдоты, их в то время ходило немало, но какого-то особенно остроумного, чтобы хотелось пересказать, мне не попалось.
– Я вообще не очень люблю рассказывать анекдоты, – твердо сказал я и объяснил, что, на мой взгляд, анекдоты – это остроумие за чужой счет.
– Прямо за чужой. Если анекдот остроумный, его и рассказать не грех. Ведь так? – почти по-товарищески улыбнулся он.
– Я же сказал, не люблю анекдоты, – стоял я на своем.
Он недоверчиво посмотрел на меня, но с Хрущевым отстал.
– Скажите, вы знакомы с Сергеем Троицким? – неожиданно спросил он.
Я ответил, что знаком, но плохо, видел раз или два, он муж моей знакомой.
– Нонны Слепаковой, – проявил осведомленность мой визави.
– Да, Нонны, – подтвердил я и добавил: – Она очень хорошая девочка.
– Хорошая, – согласился он, – она у нас была.
Я заволновался: что же это такое, может быть, у него в кабинете все мои знакомые побывали? Мое волнение он заметил и, стараясь не дать мне передохнуть, стал сыпать вопросами типа: “Знаю ли я того?”, “Бывал ли на квартире у этого?”, “Присутствовал ли на сборищах с участием тех, этих?” и так далее. Я отвечал: “Не знаю”, “На квартире не был”, “На сборищах не присутствовал и ничего про них не слышал”. Среди тех, о ком он меня спрашивал, фамилии Бродский названо не было. Интерес к нему органов еще не проснулся.
Неожиданно он огорошил меня вопросом:
– А правда, что вы говорили, будто поэт Леонид Мартынов лучше Пушкина?
Я опешил. Действительно, когда-то на целине зашел разговор о поэзии, и я сказал, что стихотворение хорошего современного поэта по качеству и количеству метафор превзойдет любое стихотворение Пушкина.
– Какого поэта? Фамилию назови, – потребовали от меня тогда.
Я назвал две фамилии: Мартынов и Луговской – и прочитал первые пришедшие в голову строчки Мартынова:
Молния давно уж отблистала.
Рассветало. Дождь прошел.
Рифму к розе я искал устало,
Долго, туго. Наконец нашел.
Вот она: коррозия металла.
В ответ с криками “Пушкин лучше” меня чуть не побили. Спас Федя, который сказал примирительно:
– Ладно, принимаем Мартынова в поэты.
Но откуда про этот разговор мог знать мой нынешний визави?
– Так говорили вы такое про Пушкина? – повторил он вопрос
– Говорил, – подтвердил я. – А что, нельзя?
– Нежелательно. Пушкин наш первый, если хотите, главный национальный поэт.
“Надо же, у них там поэты по ранжиру построены. Пушкин первый, а кто второй? Наверно, Лермонтов. А если я скажу Баратынский – тоже будет нежелательно?” – подумал я и сказал:
– Я не говорил, кто первый, кто второй. Я говорил о том, что выросла поэтическая техника. Ведь существует прогресс в науке. Почему вы отрицаете прогресс в поэзии?
Он недоверчиво меня выслушал, поднятый им вопрос оказался для него сложен.
– Оставим Пушкина. А вот вы говорили…
Он стал приводить почти дословно мои высказывания по разным поводам, произнесенные в разное время, и я вдруг понял, что на меня собран компромат чуть ли не с детского сада.
