Сидишь под лампой склонившись,
Высоко перехвачен пучок света,
Смотришь и не понимаешь: в ту даль ли, воззрившись,
Твой взгляд устремлен или еще куда-то —
Нет, Он – в тебе. А то – лишь ресниц трепетанье,
И слово, пришедшее ниоткуда.
А еще – отголосок того удивления,
Что придает смысл вечности. Чудо[118].
Метания души между светом и тьмой, избавление от всего преходящего во имя единения с возлюбленным Богом – эти темы перекочевали в поэму непосредственно из текстов Хуана де ла Круса. Сборник словно подводил черту под тем, что увлекало Войтылу прежде: магической силой Слова-Логоса. Теперь на первый план выдвигались тишина и сосредоточение в себе[119].
Произведение хоть и увидело свет без подписи автора, но всякий посвященный знал, кто написал его. Когда в 1973 году краковские кармелитки принялись декламировать Войтыле строки из этого сборника о «берегах, тишиной напоенных», он прервал их: «Да, это мое творение. Да где ж теперь те берега?» Разве мог он представить тогда, что придет время, и его стихи будут читать звезды итальянского кино: Моника Витти, Софи Лорен, Альберто Сорди, Витторио Гасман…
Совпадения отмечают единство устремлений. Разумеется, Войтыла знал, что первый монастырь, основанный Терезой Авильской, получил имя святого Иосифа. Судьба замкнула круг – Иосиф сопровождал его от кармелитской обители «на горке» через «Живой розарий» к далекому испанскому монастырю.
* * *
Маяком, осветившим стезю Терезы Авильской, явилось видение Христа в терновом венце, так называемое Ecce Homo («Се человек»). Тот же образ запечатлел на своей самой известной картине краковский художник-монах Адам Хмелёвский (1845–1916), чья биография помогла Войтыле сделать жизненный выбор. «Его работы показывают, что это был большой талант, – говорил он позднее. – И вот этот человек в какой-то момент вдруг порывает с искусством, поскольку приходит к выводу, что Бог поручает ему более важное задание»[120].
Подобно Войтыле, Хмелёвский тоже пережил увлечение наследием Иоанна Креста, с которым его познакомил – кто бы мог подумать! – Рафаил Калиновский, у чьего гроба молился Войтыла в день первого причастия (знаки, знаки!)[121]. Образ Ecce Homo – запечатленное свидетельство духовного надлома Хмелёвского, который из популярного художника превратился в брата Альберта, францисканца, ночующего с бродягами и собирающего милостыню для обездоленных.
Когда Войтыла прибыл в Краков, там уже процветал культ брата Альберта. В сентябре 1938 года прошла большая выставка его картин, а президент Мосьцицкий посмертно наградил знаменитого соотечественника большой лентой ордена Возрождения Польши. В рамках дней города одному из драматургов заказали пьесу о жизни Хмелёвского, но она так и не была написана. Несправедливость взялся исправить Войтыла, не подозревая, что с аналогичной идеей носился известный краковский драматург Адам Бунш. В итоге к концу войны появилось сразу две пьесы на эту тему: «Пришел святой на землю» Бунша и безымянное творение Войтылы. Пьесу Бунша Войтыла с коллегами перевел на французский в 1947 году, когда учился в Риме. Там же вместе с несколькими священниками он и поставил ее в «рапсодическом» стиле, отмечая с коллегами сочельник, о чем сообщил автору в письме. Собственное же произведение Войтыла позже существенно переработал, дал ему название «Брат нашего Бога» и… так нигде и не издал. Обнаружат его лишь в конце 1970‐х, когда примутся всюду разыскивать неопубликованные работы новоизбранного понтифика. А в 1997 году на экраны выйдет одноименный фильм Кшиштофа Занусси со Скоттом Уилсоном, Кристофом Вальцем и Войцехом Пшоняком в главных ролях.
Фигура брата Альберта всю жизнь волновала Войтылу. Подсчитано, что он сорок восемь раз обращался к ней в своих речах и проповедях; собирал подписи епископов за его канонизацию на Втором Ватиканском соборе, а в 1989 году, став римским папой, самолично довершил это дело, провозгласив Хмелёвского святым[122].
«Брат нашего Бога» – не только свидетельство идейной эволюции Войтылы, но и документ эпохи. Начинается оно с рассуждений о двух природах человека, изменчивой и неизменной, под которыми, очевидно, подразумеваются погоня за преходящими ценностями и устремленность к вечному (явная перекличка с воззрениями Хуана де ла Круса). Далее следует сцена, словно взятая из биографии Будды: беззаботный художник сталкивается со зрелищем нужды и отчаяния, отчего переосмысливает свою жизнь и идет помогать страждущим. Кульминация пьесы – противостояние Хмелёвского и безымянного революционера, пытающегося поднять угнетенные массы на борьбу. Революционеру приданы универсальные черты левого бунтаря (много лет спустя кинорежиссер Кшиштоф Занусси, не мудрствуя лукаво, сделает из него Ленина). Полемика между художником и выразителем народного гнева – лучшая часть пьесы. Речи оппонентов звучат в равной мере убедительно, но если в случае брата Альберта удивляться тут не приходится, то хлесткие, чеканные фразы революционера заставляют думать, что Войтыла передавал лозунги коммунистической пропаганды, которые гремели тогда на краковских улицах. Самое же любопытное, что революционер произносит слова, которые сам Войтыла позже будет повторять на все лады: «Не бойтесь!» Правда, смысл у них разный: если революционер призывал не бояться репрессий, то Войтыла – открыть души Христу.
