До отъезда оставалось только полдня. Он уже отправил часть вещей на вокзал, проданную мебель унесли к себе хозяева, — и комнаты сразу опустели. На пыльном квадратном пятне, где стоял диван, виднелись следы, и с подоконника в углу, где была этажерка с книгами, свисала оборванная паутина. Завтра войдет сюда новый жилец с семьей — и начнется другая жизнь.
В цепь ясно сознаваемых ощущений вплеталась мысль о собственном счастье, которое не сбылось здесь, и сознание своей прежней ошибки, прощенной себе много раз.
Настольный календарь, раскрытый на вчерашнем дне, напомнил ему: 20 сентября — дата его рождения!.. Итак, перевалив рубеж тридцатилетия, он вступил уже в четвертую свою декаду. Разглядывая себя в зеркало, Авдентов не удивлялся морщинкам на лице и первоначальной, пробивавшейся на висках сединке. В дальнейший путь он пускался пока один, но опыт прожитых лет, особенно последнего месяца, когда и ему пришлось извлечь жестокие уроки, вселял уверенность и чувство зрелой силы…
Держа в руке орден, он невольно подумал, что в этом драгоценном куске металла почти ювелирной отделки воплощается не только прошлая его работа, но главным образом будущая, к чему призывали страна и время… Скорее всего это было обещание, клятва самому себе — не быть на новом месте излишне доверчивым и беспечным, каким он оказался здесь наряду с другими.
Солнечное пятно на белой стене подвигалось к двери, часовая стрелка клонилась к трем, и с каждой минутой ощутимее становилась пустота в сердце: и вчера, и сегодня он напрасно ждал ответа от Марии…
Он уже простился с близкими знакомыми, но следовало еще сходить к Колыванову, только что вернувшемуся из Москвы. На крыльце райкома, в самых дверях, он почти столкнулся с человеком, которого не хотел бы нынче встретить.
— А-а, Михаил Иванович, здравствуйте! — первым поздоровался Дынников. Он был в зеленой гимнастерке, такой же фуражке, великолепных военных сапогах; он выглядел бы молодо и свежо, если бы взгляд его темных глаз не был строгим. — Значит, порываете с нашим заводом окончательно? — Выражение лица его стало мягче. — Не напрасно уезжаете, а?..
— Нет, нет, — улыбаясь через силу, проговорил Авдентов, стоя близко к нему. — Уже решено, и можно считать, что меня здесь больше нет. Завод для меня был большой школой, и я покидаю его, как ученик любимую школу. У нас с вами были особые отношения, и это мешало сойтись поближе.
— И я давно хотел поговорить с вами, — но, честно сознаюсь, не сумел, не смог, — и очень жалею. А вы держались тоже в стороне, и создавалось неприятное чувство двойственности… Не знаю, как вы, но меня тяготило это…
— А ведь я думал…
— О нет, что вы! — примиренно сказал Дынников. — Только однажды, — это было давно, — одна анонимка привела меня в бешенство.
— Анонимка?.. вам? — вскинул изумленные глаза Авдентов.
— Да, мне… но это была минута слабости. Я никогда потом не придавал ей значения… Кто писал ее?.. Право, я не пытался узнавать. Но писал ее, очевидно, Макар Подшибихин… Вы его разве не знаете?.. Он вокруг все вертелся… Ну и хорошо, что не знаете… Я говорю об этом потому, что на днях Колыванову прислали анонимку: будто бы я — личный друг Штальмера и прикрывал его. — Говоря это, Дынников возмущенно пожимал плечами, а Михаил, пораженный грязной и крайне опасной клеветой, почувствовал омерзение к тому человеку, с кем по счастливой случайности не был знаком.
— Этого же дела нельзя оставить! — негодовал Авдентов. — За клевету судят. Заявите следственным органам.
— Поди, поймай его, когда анонимка послана из города, почерк изменен, или писал ему кто-то другой. Вчера заявил прокурору… Когда едете? — спросил он дружественно и на прощанье еще раз пожал руку. — Стройте и… будьте здоровы.
Михаилу захотелось вдруг расцеловать Бориса Сергеевича, к которому относился прежде с настороженной неприязнью, кого постоянно избегал и чье имя раньше вызывало в нем только горечь.
