— Давай подождем. Потом поймешь, почему, — сказал отец.
Он уже давно лежал с открытыми глазами, вoрoчаясь с боку на бок, думая о брошенном подарке, как быть с праздником, и о том, как жаль, что елка с белыми свечами оставалась на Земле. Наконец, всего лишь за пять минут до того, как проснулся сын, он встал, чувствуя, что придумал план. Осуществить его — и путешествие станет по-настоящему радостным и интересным.
— Сынок, ровно через полчаса наступит Новый год, — :сказал он.
Мать тихо ойкнула, напуганная тем, что он напомнил о празднике. Было бы лучше, если б мальчик как-нибудь забыл об этом, так ей хотелось.
Лицо мальчика вспыхнуло от волнения и губы задрожали.
— Я знаю, знаю. Вы мне подарите что-то, да? У меня будет елка? Вы обещали…
— Да, конечно, и подарок, и елка, и даже больше, сказал огец.
У матери дрогнул голос.
— Но…
— Честное слово, — повторил отец. — Даю честное слово. Все, что обещали, и даже больше, намного больше, ждите меня здесь. Я скоро вернусь.
Его не было минут двадцать. Он вернулся, улыбаясь.
— Осталось недолго.
— Можно, я буду держать твои часы? — попросил мальчик, и ему вручили наручные часы — он держал их, они тикали у него в пальцах, отсчитывая последние минуты дня и года, которые уносились в огне и безмолвии, в неощутимом движении.
— Все, наступил! Новый год! Где мой подарок?
— Идем, — отец положил руку на плечо сына и повел его из каюты, по коридору, вверх по трапу; мать следовала за ними.
— Ничего не понимаю, — повторила она несколько раз. — Скоро поймешь. Вот мы и на месте, — сказал отец. Они остановились перед закрытой дверью большой каюты. Отец постучал телеграфным кодом: три раза и потом еще два… Дверь открылась, а свет в каюте потух, в темноте перешептывались голоса,
— Входи, сынок, — сказал отец.
— Там темно.
— Возьми меня за руку. Пойдем, мама.
Они перешагнули через порог, дверь закрылась, в каюте стояла полная темнота. А прямо перед ними шясно вырисовывался огромный стеклянный «глаз», иллюминатор, окно четырех футов в высоту и шести футов в ширину, через него можно было выглянуть в космос.
Мальчик затаил дыхание. У него за спиной отец и мать тоже притихли изумленно, и в этот момент несколько голосов запели в темноте.
— С Новым годом, сынок, — сказал отец.
Голоса в темноте пели рождественский гимн, древний, незабываемый; мальчик двинулся осторожно вперед, пока не прижался лицом к холодному стеклу иллюминатора. Он долго стоял у окна и смотрел в открытый космос, просто смотрел в бездонную ночь, где пылали свечи, десять миллиардов, миллиард миллиарда белых, прекрасных, пылающих свечей.
Помню, как сейчас: жаркое солнце на Плаза де Аутос, крики торговцев прохладительными напитками, ярусы, наполненные людьми напротив меня, на освещенной стороне арены; солнечные очки — как впадины на лицах.
Помню, как сейчас, краски — алые, голубые, желтые; и запахи; среди них — неизменный острый запах бензиновых паров.
Помню, как сейчас, тот день — день с солнцем, стоящим в созвездии Овна, сверкающим в расцвете года.
Вспоминаю семенящую походку качалыциков — они шли, откинув назад головы, взмахивая руками, ослепительные зубы сверкали между смеющимися губами; расшитые лоскуты, похожие на цветастые хвосты, торчали из задних карманов их комбинезонов. И трубы — я вспоминаю рев труб из репродукторов, нарастающий и смолкающий, нарастающий и смолкающий — и, наконец, одну ослепительную ноту, потрясшую слух и сердце безграничной мощью, великим пафосом.
Затем — молчание.
Я вижу это сегодня точно так же, как тогда… Он вышел на арену, и взвившийся над трибунами крик потряй голубое небо над белыми мраморными колоннами.
— Виват! Машидор! Виват! Машидор!
Я вспоминаю его лицо — темное, печальное и мудрое.
Его нос и подбородок были длинными, его смех был подобен вою ветра; его движения походили на музыку терамина и барабана. Комбинезон — шелковый, голубой — прошит золотой ниткой и украшен черной тесьмой.
Жакет покрыт бусинами, а на груди, плечах и спине сверкали блестящие пластины.
Его губы скривились в усмешке человека, познавшего славу и владеющего мощью, которая приносит эту славу.
