— Жив?!
— В больнице. Врач говорит — спасут. Но мы с девочками не знаем, что с ним, боимся. Он вдруг стал запирать меня на весь день, не давал на базар пойти, в магазин. Запрещает подойти к окну.
— Почему?
— Ревность. Не ревновал, когда была молодая, красивая. Врачи говорят — заживут вены, нужно будет лечиться от депрессии, от какой-то мании. Девочки рядом стоят, плачут.
— Когда опять будете в больнице?
— Каждый день ходим, продукты носим. Ничего не ест.
— Поклонитесь ему от меня.
«Затравленный человек, перенапряжение. Что-то подобное должно было случиться», — думал я в сигаретном дыму.
Ужасно, но мне было нетрудно представить себе Гургена с перерезанными запястьями. Оставаться наедине с этой новостью, чувствовать своё бессилие становилось все невыносимей.
Утром поехал в церковь. Встал перед алтарём, молился о друге. Я жалел, что впопыхах не сообразил взять у Ашхен номер ереванского телефона. Она позвонила только в начале сентября.
— Извините. Мы в Москве. Девочкам пора было в школу. Гурген тоже тут. В психиатрической больнице. В Кащенко. Сегодня еду туда. Если бы вы смогли… Его никто не навещает. Запретил кому-либо говорить…
По дороге я купил яблоки, сливы, виноград. Пакет фруктов. Встретился у ворот больницы с Ашхен.
— Идите к нему сами, один. Иначе он что-нибудь подумает… — она объяснила, как найти корпус, палату. — А я пойду после вас, через некоторое время.
Торопливо шёл по больничным аллеям со своим пакетом. Думал о том, насколько стал дорог мне этот человек.
В корпусе у меня проверили содержимое пакета, провели в отделение. Санитар отпер железнодорожным ключом какую-то комнату с двумя стульями, велел ждать, запер меня и вышел в другую дверь.
Вскоре оттуда появился Гурген. На первый взгляд, все такой же, все в том же чёрном пиджаке из кожзаменителя.
Я кинулся было к нему. Он отстранил меня властным жестом.
— Не сам пришёл? Ашхен привела?
— Но я не знал, где ты, что ты… — Приглядевшись, можно было заметить и шрамы на запястьях, и то, как он измождён.
— Я — хорошо. Ты как?
— Не важно. Скажи лучше, что с фильмом? — неосторожно спросил я и пожалел о том, что спросил.
— Разве не знаешь, не успел тогда домонтировать, озвучить, — ярость загорелась в его глазах. — Смотри, за нами подглядывают!
И вправду, за прорезанным в двери окошечком виднелась голова санитара.
— Принёс тебе немного фруктов. Возьми.
— Привёз бы лучше план Иерусалима! Набрасываю тут сценарий фильма о Голгофе. — Он все же взял пакет, не попрощавшись, направился к двери.
…Как большинство талантливых людей, Гурген и до болезни был эгоцентричен, думал только о себе, о своих проблемах. Остальное говорилось из вежливости. В его положении все можно было ему простить, но после этого посещения в душе осела горечь.
Не скоро удалось раздобыть большую карту древнего Иерусалима, передать Ашхен. Она рассказала, что Гургена выписали из больницы.
Он мне не звонил. Я ему тоже.
Финал всей этой истории наступил во время перестройки.
Публиковались лежавшие под спудом книги. Вышел в свет и мой роман. Снимались с полок, выходили в прокат ранее запрещённые кинофильмы.
— Здравствуйте! Извините, это Ашхен! — голос в телефонной трубке был счастливый, радостный. — Сегодня вечером в Доме кино ретроспектива фильмов Гургена! Придёте? Приходите! Он будет встречать всех своих у входа.
Я, конечно, пришёл. В вестибюле, окружённый людьми, стоял Гурген. В коричневой куртке из настоящей кожи, вельветовых джинсах.
— А! И ты появился. Зачем? Ты же знаешь все мои фильмы. Зачем пришёл? Ашхен позвала?
— Не видел ещё картины про космос.
— Ну, иди в зал. Увидишь. А я подумал — пришёл ради банкета.
Впечатление от его прежних картин осталось прежним — ловец неуловимого. Фильм о покорении космоса показался слабее, чем предыдущие. Но тоже хорошим.
Барахтался в невесомости космонавт, вздымались протуберанцы над солнцем.
Я сидел среди зрителей, как забытый, выброшенный из монтажной фразы ребёнок.
…Фильм о Голгофе Гурген так и не снял. Космическая станция «Мир» давно покоится в пучине Тихого океана. Солнце пока что мечет свои протуберанцы.
