Толстым, негнущимся пальцем перевернул скользкую страницу, прочёл:
На дубу высоком,
На дубу зелёном
Два сокола сидели.
Один сокол — Ленин,
Другой сокол — Сталин.
Рядом на полях его же рукой было написано: «Ха-ха!»
Голова всё-таки кружилась. Чтобы подойти к тумбочке с лекарствами, нужно было обойти стол, за которым он принимал пищу. Стол можно обойти справа, можно и слева. Справа получалось дальше на шаг или полтора.
Он подумал об этом, запихивая книгу обратно в шкаф. Подумал и о том, что пора одеваться. У постели поблёскивали новые шевровые сапоги. И он пожалел о старых, разношенных, со стёртыми каблуками и подошвами.
Так и не добравшись до лекарства, сидел на постели, одевался рядом с измятым письмом.
«Не понимает в политике этот трусливо не подписавшийся еврейчик. Наверняка не оставил обратного адреса на конверте… Лесть, даже самая грубая, необходима. Необходимо, чтобы этот народ имел объект поклонения вместо бога. Поймёт, когда совсем скоро отправится эшелонами вместе со своей мамой, всей суетливой еврейской нацией, путающейся вроде Троцкого в ногах у истории, навсегда уберётся подальше отсюда, на Дальний Восток… Нечего разгуливать вокруг Кремля! С другой стороны, ведь подохнет».
Он подсел к столу, где на скатерти рядом с графином воды лежала положенная вчера секретарём папка самых неотложных дел. Отыскал в ней секретное постановление Политбюро о высылке евреев и вывел в верхнем углу первой страницы:
«Доставить живыми до места назначения не меньше 50%. И. Сталин».
Теперь нужно было встать, чтобы пойти за лекарством.
До его смерти оставалось ещё пять дней.
На протяжении полувека эта история зачем-то всплывает в сознании. Время от времени словно одёргивает меня, заставляет вспомнить.
Малиново-красное солнце с ярко-голубого неба освещает стены домов, утренних прохожих. Если не опускать взгляда, не видеть тротуары, покрытые снегом, не чувствовать лютого январского мороза, можно подумать, что наступил апрель. Кажется, ноздрей коснулся неповторимый запах ранней московской весны.
Мне девятнадцать лет. Иду по Неглинке в чёрном пальто, кепке. Куда и зачем — не помню. Зато хорошо помню, как от мороза деревенеют уши, коченеют ноги в ботинках. Непонятная сила вдруг заставляет свернуть с пути, примкнуть к небольшой группе толпящихся поблизости от нотного магазина замёрзших людей, увязаться за ними на заседание районного суда.
Какого рожна? Зачем? Случайные люди, преимущественно старики и старухи, сползлись сюда не столько погреться, сколько в ожидании дармового развлечения.
— Подсудимый Михайлов Сергей Иванович, признаете себя виновным? — спрашивает женщина-судья.
Он сидит у стены за решёткой на позорной скамейке, тщедушный человек в потёртом костюме, со сбившимся набок галстуком, дрожащей рукой поправляет очки на лице. У клетки скучает милиционер.
— Встаньте, подсудимый! Вы признаете себя виновным?
Встаёт.
— В чём? В том, что люблю дочь, свою Машеньку? Что прописал на своей площади жену, а теперь, пока уезжал на два месяца в командировку на Север, она завела себе хахаля, и они хотят отнять комнату в коммунальной квартире?
— Врёт! — вскакивает с переднего ряда женщина с шапкой белесых, крашенных пергидролем волос. — Всё время пристаёт к Маше, живёт с ней! Скажи, Маша, скажи!
— Живёт, — заученно подтверждает невзрачная девочка лет восьми, привставая рядом с матерью.
— Как именно живёт, Маша? Расскажи подробно. Расстёгивает штаны?
— Нет. Как приедет, сажает меня на плечи, носится по комнате. Подбрасывает.
— Не только! — визгливо вмешивается мать. — Расстёгивал брюки?
— Да, — подтверждает девочка. — Переодевался при мне в домашние штаны.
— Всё-таки не понимаю, — говорит женщина-судья.
— Вставлял он член в её влагалище или нет? Или придётся откладывать и назначать медицинскую экспертизу?
— Да что тянуть? — подаёт голос плешивый верзила, сидящий рядом с девочкой и её матерью, вероятно, тот самый хахаль. — Прижать гниду на полный срок, и делу конец!
Кто-то из стариков аплодирует.
— Вставлял или не вставлял? Расскажи, Машенька, мне и народным заседателям.
…Стон выводит меня из оцепенения. Выламывая себе пальцы рук, тщедушный подсудимый от бессилия и ужаса стал ещё меньше. Почему-то этот русский Сергей Иванович Михайлов на глазах становится похож на замученного еврея, каких я видел в кинохронике о нацистских лагерях смерти.
