Красть почему-то было приятно, но Вано знал, что все эти летние забавы, обычные для многих местных парней, плохо кончаются, и в глубине души был рад тому, что призыв спас его.
На проводах Хутка, остававшийся дома, любимец отца и матери, подарил ему авторучку: «Пиши домой хоть раз в месяц. И не лезь на рожон, идиот!»
Вано попал в десантные войска, в учебку под Смоленском.
Через полгода он уже бегал в белом маскхалате на лыжах, стрелял из автомата.
Не было в его роте никакой дедовщины. Из дома регулярно приходили картонные ящики-посылки с вяленым мясом, мёдом, зимними грушами, гранатами, грецкими орехами. Население казармы с удовольствием поглощало плоды абхазской земли. Содержимое посылки исчезало за день.
Всё было бы ничего, если бы не заставляли прыгать с парашютом.
Каждый раз командиру отделения приходилось кулаками выталкивать его из самолёта. Каждый раз Вано был уверен, что разобьется…
До сих пор помнит он свист холодного ветра, когда обморочно падал в пустоте неба… В последний момент вспоминал о том, что нужно дёрнуть за кольцо. И в ту минуту, когда его вздёргивало за лямки и парашют раскрывался, странным образом вспоминалась итальянская песенка: «Кози, кози белла кози аль ди дольче мадонна…» — раздавалось между небом и землёй. Вано не понимал, о чём поёт. Ему казалось, что это молитва.
…Деревянные половицы были усеяны отодранными обоями. Оставался лишь прямоугольный кусок над самой дверью. Прежде чем переставить табуретку, оторвать и его, Вано снова сходил на кухню, принёс в комнату хозяйственное ведро с тёплой водой, чтобы развести клейстер.
Отдыхал, сидя на табуретке, и за неимением лучшего, размешивал клейстер ручкой веника. Ещё предстояло решить, чем намазывать этот клей на новые обои, не зубной же щёткой.
…Вано рассказал Лиле и о том, как зимой на втором году службы стал участником массового сброса парашютистов на территорию условного противника. Накануне один сержант поведал ему, будто во время подобных маневров определённый процент солдат гибнет; будто в секретных документах этот процент уже заложен…
Когда наступил решающий момент, руки Вано мёртвой хваткой вцепились в стойки у раскрытой двери, откуда хлестал ледяной ветер бездны. Остальные самолёты, сбросив живой груз, исчезли, а этот все летел, пока инструктор и второй пилот, матерясь, боролись с Вано.
…Он падал сквозь молочный туман облаков, и когда парашют раскрылся, увидел, что снизу на него надвигается заснеженный лес. Вместо колхозных полей, о которых им говорили во время инструктажа.
Итальянская песенка даже не вспомнилась. Суетливо работая стропами, чтобы не повиснуть на вершине какого-нибудь дерева, Вано удачно приземлился среди сугробов на берегу замёрзшего ручья.
Ни звука не было слышно окрест. Где сотни солдат, сброшенных раньше него? Где сборный пункт возле какой-то летней кошары?
Он крикнул раз, другой… Снял парашют, уложил его в ранец. Посмотрел на компас. Стрелка, как всегда, показывала на север. Это ни о чём не говорило. Нужно было до сумерек выбраться из леса, скорее найти своих.
Вано закопал парашют в снег, пошёл с автоматом за спиной по течению ручья. Часа через полтора ручей вывел его к речке, тоже замёрзшей. На противоположном берегу курились дымками аккуратные домики деревни.
Лёд под ногами опасно прогибался. Он благополучно пересёк реку, обогнул забор и поднялся на крыльцо первой же избы. На стук отворила перепуганная старушка в переднике. Она что-то вскрикнула на непонятном языке, кого-то позвала.
Из глубины помещения вышла девушка. Она тоже испугалась, спросила: «Ты кто?»
Сейчас, кончив размешивать клейстер и вспоминая, как он рассказывал Лиле об этом приключении, Вано как бы вместе с ней ощутил укол ревности, пережитый ею.
И впрямь, когда выяснилось, что он приземлился в Латвии, когда его накормили картошкой с мясом, поднесли самогона, отогрели и уложили спать, девушка пришла к нему ночью, разбудила…
Её звали Эмма. Её брат тоже служил в Советской Армии где-то на Дальнем Востоке.
Утром она решила показать ему город Ригу, который, как выяснилось, находился в полутора часах езды на рейсовом автобусе.
