Может, появится кто-то другой?
Ну вот появился Андрей Звягинцев. И дай Бог ему, чтобы он развивался. Но Александр Николаевич все эти годы, десятилетия был особенным. Эта была более особенная роль, чем у Балабанова покойного. Потому что Балабанов все-таки работал на масскульт, как ни крути. А Александр Николаевич не сделал ни одного шага навстречу масскульту, ни одного снижения. За это я его люблю — не как человека (это другие отношения), а как общественную фигуру. Если картина не получается или получается неважно — ну, так получилось. Он, конечно, этого не скажет, но обычно картина — это реестр потерь: то не удалось, это не удалось… В «Матери и сыне» сгорела декорация, и из‐за этого финал картины не был снят.
А каков там должен был быть финал?
Сын забивал дом вместе с самим собой и оставался в нем с мертвой матерью. Такой вариант Фирса, только сделал это сам. Саша что-то там придумал другое. Но ни то, ни другое не было снято, потому что просто сгорел этот дом. Если в «Жертвоприношении» удалось все построить по новой[53], то здесь — ничего. Сложность системы, в которой мы работаем с Александром Николаевичем, — это ее самодеятельность. Если вы относитесь серьезно к русскому кино, вы ошибаетесь. Мы серьезно относимся к русскому кино только потому, что там есть Сокуров и еще несколько фамилий. Отнимите эти фамилии, и вы увидите, что это делание машины в гараже армянами.
Вы имеете в виду, что нет такой индустриальной налаженности, как в Голливуде?
Нет вообще ничего. Индустриальная налаженность — обязательная составляющая этого жанра, искусства кино. Нравится это или нет. Если этого нет — нет ничего. Сравните: с одной стороны конвейер Форда стоит, выпускает тысячу машин в год. И с другой стороны — лужение паяльником в гараже машины. Вот чем мы занимаемся. Да, наша машина оригинальная. Такое конвейер Форда не примет или очень удивится, что и бывает по отношению к нашим фильмам. Они удивительные — фильмы Александра Николаевича.
Это касается только России или европейского кино тоже?
Не знаю, думаю, что европейского тоже касается, кроме Франции и Италии. Но вместе с тем в этих гаражах существуют такие кустари, как Александр Николаевич. Кустарь-одиночка, который делает вот эти машины странные, — и в этом кайф. Да, в конвейерной машине все хорошо подогнано, она свои сто тысяч пройдет без ремонта. А эта, может, и десяти тысяч не пройдет, но она такая классная, такая странная! Она классна своей странностью! Вот что такое русское кино! И самое бессмысленное в русском кино — это, по-видимому, повторять фордовский конвейер без конвейерной налаженности. Вот это лужение в гараже — оно лучше[54].
То есть надо идти по пути авторского кино?
Мы не можем делать жанровое кино! У нас нет индустриальной технологической линейки. Вы думаете, для большого кино подходят такие сценарии, как у нас? «Какая у вас красивая жопа», — говорит в одном фильме, который нравится критикам, мальчик девочке. Они в близких отношениях. У авторов даже не возникает мысли, что близкий человек не скажет «жопа». Он скажет «попка», в крайнем случае «задница». А «жопа» говорят проститутке. И что, это куда-то может пойти? Это полный аут и братская могила. Это аквариум, где в дерьме плавают экзотические рыбки. Еще два броска — и они все подохнут. Это отстой, им вообще заниматься не нужно. Мы занимаемся им только потому, что так сложилась жизнь. Александр Николаевич это понял. Так что вообще эти картины нужно рассматривать с комической точки зрения. Жизнь человека была бы очень смешной штукой, если бы не заканчивалась смертью…
Александр Николаевич несчастен. Я не могу дать себе оценку. Вроде я и счастлив, а вроде и нет, чего-то мне не хватает. Мне кажется, что мне не хватает гитары Gibson за 62 тысячи. Надо взять ее в руки и играть, пугая всех скрежещущими звуками. Может быть, этого мне не хватает. А Александр Николаевич молодец: он такой буйвол упертый, баран, которого не сдвинуть со своего, и это, подкрепленное еще талантом, формирует художественный мир. Он художественный феномен. Я как мог помогал этот художественный феномен реализовать.
