— Я думаю, что наоборот.
— Вы к вашей профессии как-то странно подходите. Человек должен быть понаглее, побезнравственней, тогда он журналист.
— Будь я понаглее и побезнравственней, вы бы сами не захотели со мной разговаривать.
— Это был бы другой разговор. И ваши репортажи были бы другими. Да, тогда бы мне не пришло, наверное, в голову с вами говорить…
— Вы преувеличиваете мои заслуги. Я не такая уж и мягкая. Мне просто приходится сейчас такой быть, потому что вы хотите быть жесткой.
— Я добрая, что вы! Фигль-Мигль добрый.
— Я это знаю.
— Вы устали?
— Нет. А знаете, о чем я думаю? Вы же понимаете, что вы не понравитесь читателю?
— Ну как же? А мой великий ум?..
— Вы думаете, за ум нравятся?
— Я никому не хочу понравиться, это правда. Мне достаточно того, что я нравлюсь самой себе.
— Этого всем недостаточно.
— Ну, тут уж ничего не изменишь… Вот Пономарев всем хочет нравиться. Эти добрые глаза мелкого жулика, — серьезно говорит она. — Вот если что, пусть это будет его судебный иск к вашему журналу.
— А почему мы говорим именно о нем, о Пономареве?
— Потому что он действительно колоритная личность в этом смысле.
— В каком? Он прочтет это интервью, и ему будет интересно в каком.
— Он типаж. И неудивительно, что сейчас у него проблемы со статьей «мошенничество». Ведь статей у нас море: экстремизм, уголовщина, подброшенные наркотики. У него такие глаза, а вы сами начали с вопроса: «Что можно узнать о человеке по глазам?» Может, вычеркнем из интервью все это про него?
— Думаю, не стоит.
— Тогда мне надо было более значимую мишень выбрать. Илья Пономарев — это несолидно. Надо уж было тогда ругать какие-то другие фигуры. Что я действительно к нему привязалась? Личность такого небольшого калибра, а мы о нем полчаса трындели, — говорит она, и я смеюсь.
— А главное, не я начала о нем разговор.
— Вот это мне и удивительно, — Фигль-Мигль делает серьезное лицо. — Обычно я так не делаю. Люди подумают, что в моих привычках, сидя на траве, обсуждать личность Ильи Пономарева.
— Я выписала из «Волков и медведей» две фразы, которые произвели на меня впечатление. Но так вышло, что о первой мы уже поговорили: «Мы страшно далеки от народа и хотим быть еще дальше».
— Смешно? Правда?
— Правда. Вторая: «Чтобы быть счастливым, человек должен быть либо бессердечным, либо безмозглым».
— Это правда. А как иначе?
— То есть вы отказываете себе в возможности быть счастливой?
— С чего вы думаете, что у меня есть сердце? Это вам живется нелегко с наличием и того и другого. А у меня все хорошо.
— У вас есть мозг.
— И нет сердца.
— У вас, конечно, есть сердце.
— Как жизненно важный орган.
— Неправда.
— Вам видней. Что я тут могу сказать?
— Но почему вы так хотите сердце спрятать? То есть… подождите, я поняла… псевдоним — это не пиар-кампания. Под ним вы прячете свое сердце.
— Давайте я вам лучше расскажу…
— Нет, давайте про сердце и пиар.
— Они все правильно думают: я накручиваю пиар.
— Но зачем вы его прячете? Ведь когда даже вид делаешь, что сердце у тебя есть, тебя любят, твои книжки читают, тебя высоко поднимают в общественном мнении.
— Какая все эти годы была от псевдонима польза? Он надежно защищал от всякого гендерного поноса. А я так вижу, что он уже начинается, и это крайне неприятно. Десять предыдущих лет люди худо-бедно занимались чтением моей писанины. А теперь они будут обсуждать мою персону в тупом гендерном свете. И мое отсутствующее сердце это больно ранит… Вопросами о сердце вы меня смущаете. Вы приписываете мне несуществующую заслугу… Сейчас я думаю, какая глупая была идея с интервью… Вы могли бы поговорить с людьми, которые действительно представляют общественную ценность.
— Вы… представляете… ценность, — отчетливо произношу я.
— Ну и?
— Сейчас будет. Итак, еще фраза из книги: «Судьба всего мира — участвовать сообща во зле».
— Это классическая христианская мысль. Вам не нравится? Или хотите разжевать?
— Разжевать. Что за зло? Почему сообща?
— Даже мы, такие мирные добрые люди, будем есть на ужин, я надеюсь, говядину, вовсе не думая, какие муки она испытывала на бойне.
— Я говядину на ужин есть не буду.
