Только после романтического бунта, к которому Европа была готова (пройдя рационалистическую прививку) и которого она бессознательно хотела, бунта, совершавшегося в культурных, а не в социальных формах, то есть в рамках приличий, современный человек вполне укоренился в себе. Становление европейской личности, начавшееся с античного трагедийного индивидуализма и христианского персонализма, завершается. Точку здесь ставит Ницше, первым заговоривший о совершеннолетии современного человека. Он совершеннолетен в том смысле, что ему уже не нужно чье-либо метафизическое водительство, над ним нет надличных авторитетных инстанций. Он сам принимает конституирующие его решения. Все это резюмируется двумя словами: «Бог умер».
Это высказывание антропологически подытоживает восходящее движение модерна: он окончательно освобождается и от опеки традиции, и от любой опеки вообще. Как пишет Ю. Хабермас, модерн «должен черпать свою нормативность из самого себя» — как и его субъект, современный человек, — добавлю я. Вместе с тем эти два слова подрывают серьезность модерна, его веру в Разум, в объективность природных законов и научных теорий. Какое-то время модерн был в состоянии наращивать скорость жизни, не теряя при этом метафизических и даже религиозных гарантий, которые он сам же себе выдал. Но в какой-то момент сочетание того и другого стало невозможным: движение современности закономерно сносит, срывает ее метафизическую оболочку, становясь самодовлеющим. Сначала это происходит в душе современного человека и конкретно — в душе Ницше, человека профетического склада. Позднее, уже в XX веке, это сказывается на всем остальном, в том числе на обществе, становящемся «обществом риска».
«Бог умер» — эти слова вводят Запад в позднюю современность, в широком смысле слова накладывающуюся на XX столетие и, возможно, захватывающую какую-то часть XXI века. Поздняя современность лишена равновесия зрелого модерна, его счастливого сочетания убеждений и критичности, его неявной связи с традицией. Она лишена также оптимизма XIX столетия — самого счастливого, самого удачного в истории Европы. Вся первая половина XX века прошла под знаком кризиса, отмеченного катастрофами двух мировых войн. Переход к поздней современности был вызван освобожденной энергией перманентной революции (не в троцкистском, разумеется, смысле), пожирающей и переваривающей инициировавший ее проект. Дальше революция продолжается уже сама по себе — на автопилоте, спонтанно, как разогнавшийся поезд, остановить который можно лишь ценой катастрофы. Да есть ли у этого поезда машинист?! По-своему это передал в начале XX века Арнольд Гелен: модерн кристаллизовался — в том смысле, что заложенные в нем принципы развиты и, таким образом, мы вошли в постисторию.
Поздняя современность начала развоплощение модерна — сначала как картины мира. Эйнштейн, Бор и Гейзенберг демонтируют надежную физическую вселенную Ньютона, и с этого момента мы не знаем, как устроен космос, в котором вращается наша маленькая планета (до сих пор физики не могут создать теорию «великого объединения»). Фрейд рисует новый образ человека, чье ratio — всего лишь тонкая пленка над океаном бессознательного. Вебер констатирует наступление эры целерациональности, вытеснившей ценностную рациональность — свою старшую сестру — в пыльные запасники западной истории. Патетический, квазирелигиозный Разум классического модерна, гарантирующий неизбежную поступательность прогресса, замещается инструментальным, демифологизированным разумом, отказавшимся быть судьей в спорах о ценностях.
В этом есть что-то буддийское: реальна только пустота, полнее которой ничего нет. Стряхни с себя респектабельную ветошь XIX-го, буржуазного века, его «да» и «нет», перестань сочинять реальность, выставлять ей оценки, цепляться за нее — и тогда она ответит тебе взаимностью. Это настроение проступает в «Черном квадрате» Малевича, залившем своей пустотой прежнюю художественную картину мира, восходящую к Ренессансу, к его стратегии оптической имитации реальности. Последняя свернулась в «нуль форм», как определял Малевич свою работу, чтобы свободно и непредсказуемо развернуться пучком нового искусства и новой реальности, над которыми уже нет правил.
