Но вскоре он уже стоял на коленках на навесе и самодовольно ухмылялся. Он подождал, пока у него не восстановилось нормальное дыхание, потом поднялся во весь рост и обнаружил, что без особого риска сможет добраться до открытого окна. Упасть вниз можно было разве что по особой невезучести. Он перегнулся немного вправо и опустил до конца оконную раму.
Она легко скользнула вниз. Внутри не было света, сплошная мгла и странные формы снаружи — вой ветра, да плач деревьев. Он придвинулся на самый край навеса, откуда можно было влезть в окно.
На улицу завернула машина. Ее фары бросали снопы белого света.
Человек на навесе окаменел.
Свет выхватил из темноты отдельные предметы, мотор ревел, но вот машина доехала до угла и исчезла за поворотом. Причем водитель не соизволил при этом снизить скорость, как это требовалось в ночное время даже на пустынных дорогах. Он ехал со скоростью не менее 50 миль.
Еще до того, как исчез отсвет огней, человек оказался в комнате, вернее — в широком проходе. С одной стороны была глухая стена с единственным окном, с другой — три двери.
Он миновал их и очутился на просторной лестничной площадке. Проход, площадка и пологая лестница вниз освещались мощной настенной лампой. Даже в большой холл проникал ее свет, так что были видны многочисленные потускневшие от времени портреты, свидетельствующие о былой семейной славе. Когда-то здесь были деньги, а теперь оставалась одна гордость и традиции, да решительное нежелание позволить прошлому окончательно погибнуть.
Короче говоря, это был дом миссис Джонатан Эдвард Китт, советника, члена магистрата, мирового судьи, которая в данный момент находилась в самой маленькой из четырех комнат первого этажа.
Она сидела спиной к двери за письменным столом, сделанным каким-то умельцем три столетия назад, погруженная в изучение каких-то документов.
Свет от открытой топки падал на нее справа, окрашивал ее поблекшую щеку в розоватый цвет и придавал лихорадочный блеск глазам. Вторая половина лица освещалась настольной лампой, и серебряные блики лежали на седых волосах, полной шее и сильных руках.
Она была одета в костюм, но так как в комнате было очень тепло, жакет был переброшен через спинку стула. Ее блузочка была излишне кокетливой для женщины ее комплекции, тонюсенькая сиреневато-голубоватая, со множеством кружев. Миссис Китт любила кружева и оборки в качестве отделки для своих туалетов, как своего рода противостоящее собственной бесцветности и мужеподобной силе.
Во всяком случае от двери она была больше похожа на мужчину, чем на женщину.
Дышала она с трудом.
Ничто не отвлекало ее внимания. Снаружи не доносилось посторонних звуков. Не слышала она и того, как повернулась дверная ручка. Шуршали бумаги, с которыми она работала. На улице прошла машина, и вторая через десять минут, но она вряд ли это заметила.
Очень медленно отворилась дверь.
Потом особенно громко и тревожно в такой тишине раздался звонок. Он перепугал пришельца, но у него хватило ума не хлопнуть дверью.
Миссис Китт тоже вздрогнула от неожиданности, однако не отложила карандаша и не прекратила чтения бумаг, а только протянула к телефону руку и проговорила хрипловатым голосом:
— Миссис Китт слушает…
— Кто?
— А, советник Виллербай, я была уверена, что вы позвоните. — Это прозвучало вроде оглашения анафемы. Наконец-то она отложила карандаш и бумаги, сконцентрировав свое внимание на разговоре.
— Э… да, конечно… Я уже ознакомилась и продолжаю изучать теперь более подробно… И меня совершенно не устраивает, что мы так свободно тратим деньги налогоплательщиков… Я великолепно знаю, что это не слишком дорого на душу населения, да… Будьте любезны, дайте мне возможность хоть изредка мыслить без ваших подсказок… Очевидный факт, что эти дополнительные суммы будут израсходованы с ничтожной пользой… Я не уверена, что смогу поддержать проект… Нет, я еще не приняла окончательного решения, я согласна, что вам необходимы какие-то радикальные меры по вопросу стоянок машин… То, как в нашей стране преследуют водителей, поистине отвратительно, но это к делу не относится. Я права?
