Рука оказывается неожиданно сильной.
Я снова рассказываю о фабрике, о Зурихе и о кофточках.
– Из Ленинграда, говорите, приехал… – задумчиво повторяет Сурков. – Хм, хм… Скорей всего, пожалуй, Сокольский ему там наворожил.
– Точно, – подтверждаю я. – Зурих именно с ним и говорил из Москвы по телефону.
– Так, так. Ну, этого прохвоста Сокольского мы знаем. И с товарищами из Ленинграда контактируем. Они вокруг него уже работают. А вот… Зурих, вы говорите?
– Да, Зурих.
– Это новая фигура. Какие же его связи выявлены по нашей линии? Ну, Сокольский – раз. А в Москве?
– Фабрика. И там, видимо, начальник отдела сбыта. Сивоконь.
– И этот нам знаком. Но каждый в отдельности. А тут, оказывается, цепочка…
Сурков на минуту задумывается, потом снова обращается ко мне:
– Повторите, у кого в Москве вы обнаружили эти кофточки. Васильковые, а не голубые. Артикул семьдесят два семьдесят. Цена двадцать шесть шестьдесят. Товар знакомый.
Я повторяю. Сурков записывает. Потом молча и не спеша проглядывает список.
– Ну, Зурих – это ясно, – говорит он. – Работница фабрики Варвара Глотова… Скорей всего для себя купила. А вот Инночка… Какая она собой, можете описать?
Я припоминаю внешность дочери Веры Михайловны. У меня было время ее рассмотреть, пока она вела тот странный разговор с матерью в гостинице. Заодно я описываю и пакет, который она передала Вере Михайловне. Сурков меня не прерывает. Когда я дохожу до пакета, Сурков спрашивает:
– Не помните день и час, хотя бы приблизительно, когда она его принесла?
Конечно, все это я помню.
Сурков записывает, потом говорит:
– Мы эту спекулянтскую цепочку ухватили с другого конца. Инночку засекли. Но я, честно говоря, все сомневался. Семья, полагал, приличная. Да и сама… Эх!
Он огорченно вздыхает и качает головой. Сейчас он мне напоминает учителя, вынужденного ставить двойку хорошему ученику.
– Можно о ней упомянуть в разговоре с отцом? – спрашиваю я. – Разговор у нас предстоит серьезный.
– Нежелательно, – говорит Сурков. – Это может нам помешать.
– Тогда исключается, – соглашаюсь я и снова спрашиваю. – А какова тут может быть роль Зуриха, как полагаете?
Сурков с ответом не спешит, видимо, что-то про себя прикидывает. На мясистом, складчатом лице его ничего прочесть невозможно. Глаза прищурены, руками он упирается в толстые колени. Просто изваяние какое-то. Удивительно человек умеет отключаться.
– Фигура опасная, – наконец изрекает Сурков. – Скорей всего организатор. И с размахом. Сбыт товара в других городах.
– Неужели на этом можно так уж крупно заработать?
– А вы думали? – усмехается Сурков. – Вот смотрите. Элементарный расчет. Фабрика выпускает в течение года кофточки этого артикула партией, допустим, в триста тысяч штук. Из них только около пятидесяти тысяч имеют дефицитный и, надо сказать, действительно превосходный васильковый цвет. На большее количество у фабрики пока не хватает красителей. Что делает жулик, такой, как этот начальник отдела сбыта? Он передает дефицитные кофточки трем-четырем «своим» директорам магазинов, тоже, конечно, жуликам. С накидочкой, допустим, по рублю за кофточку. Это, как видите, уже пятьдесят тысяч рублей. Ну, возьмем не пятьдесят, а двадцать пять тысяч: половину кофточек он вынужден передать честным директорам. Далее. Те самые жулики директора перепродают затем эти кофточки спекулянтам, вроде той самой Инночки, тоже накинув, скажем, всего лишь по рублю. И новый куш у них в кармане, еще двадцать пять тысяч! Теперь такой «делец», как ваш Зурих, организует сбыт этих кофточек в другом городе, где их вообще не производят, и в магазинах их нет. И он уже накидывает по три, а то и по четыре рубля на штуку. Это же бешеные деньги, как видите. Тут можно окупить любые расходы по перевозке и услугам местных спекулянтов. Вот какая картина получается. Это, заметьте, не только экономическая диверсия, это политический и нравственный удар по государственной системе торговли, подрыв доверия к ней. За это надо карать беспощадно!
Володя Сурков сжимает свой огромный кулак, и впервые на его невозмутимом, чуть сонном лице отражается волнение.
