Разумеется, все это имеет лишь косвенное отношение к Толстому, драма которого в известном смысле стала для Анненского лишь "возбудителем" мысли.
С публицистическим азартом пишет Анненский и о том, что названо Толстым "благословенным трудом". Парадоксу Толстого, заставившего своего героя находить удовольствие в чистке выгребных ям, критик противопоставляет свой собственный парадокс: никакой труд, связанный с затратой физических сил, не может быть назван "благословенным". Наслаждение может приносить только творчество. В этом случае представления Анненского сугубо элитарны: под творчеством он понимает лишь духовную деятельность, не усматривая творческих начал в физическом труде; и наоборот - духовная деятельность представляется ему не трудом, а только наслаждением (см. статью "Драма на дне").
По мысли Анненского, роль творца учения должна была неизбежно привести Толстого к исчерпанности миропонимания, которая и отразилась во "Власти тьмы". Приковывая творчество к теории, закрывая выходы за пределы собственного я ее творцу, догма, полагает критик, словно мстила за свое создание и порождала в Толстом лишь "одно глубокое отчаяние".
Важно напомнить, что статья была написана в последние годы жизни Толстого, когда он был признанным корифеем русской литературы.
Конечно, Анненский умышленно сгущает краски, развивая мысль о влиянии учения Толстого на его творчество. Но ведь он и рассматривает "Власть тьмы" как "материал", призванный подтвердить его идею всеобъемлющего значения "Великого Может Быть" для развития творческого духа. В черновиках статьи краски сгущены еще более, и Анненский еще ироничнее: "...Толстой писал нам лишь о том, что он победил, что он подчинил своему этическому принципу, - и я сомневаюсь, чтобы можно было найти в его поэзии страницы, где бы музыка владела им. Еще юношей в "Люцерне" (1857 год) он испытывал от музыки не смутную грезу, а лишь подъем духа, в котором под ее влиянием обострялись нравственные вопросы и где чувство бесконечного отливалось в императив Всесовершенного Существа" (с. 441).
Разумеется, отношение Анненского к Толстому-художнику неизмеримо шире всех этих проблем, хотя бы потому, что сам он в своей статье не создает "схемы" творчества Толстого, как это сделал, например, Мережковский, провозгласив Толстого "провидцем плоти" {Мережковский Д. С. Лев Толстой и Достоевский. Жизнь и творчество. СПб., 1901-1902, т. 1-2.}.
Мысль о том, что Толстой-проповедник отрицательно повлиял на творчество Толстого-художника, высказывал и Вяч. Иванов: "...писатель (а наш художник главным образом - писатель) оказывался в роли учителя или проповедника. Это тяготило или раскалывало его душу, искажало чистоту художественной работы, понижало энергию чисто художнических потенций (Некрасов), губило в человеке художника (Лев Толстой), губило самого человека (Гоголь и столько других)" {Иванов В. И. О веселом ремесле и умном веселии. - В кн.: Иванов В. И. По звездам, с. 231.}. В отличие от Анненского и Иванова, Блок воспринимает Толстого более цельно и пишет о Толстом еще при его жизни как о "последнем гении": "Величайший и единственный гений современной Европы , писатель великой чистоты и святости - живет среди нас" {Блок А., т. 5, с. 302.}.
Анненский проводит и столь характерное для начала XX в. сопоставление, вернее-противопоставление Толстого и Достоевского. Однако у него это противопоставление внутреннее, прямо не названное, хотя и легко прослеживающееся в статье "Искусство мысли". "Преступление и наказание" для Анненского - тот апофеоз творчества, когда искусством становится раскрепощенная мысль, свободная от каких бы то ни было схематических ограничений жизни. Оппозиция: Достоевский-Толстой состоит для Анненского в том, что Толстой идет от "конечной" истины {В предисловии к трагедии "Меланиппа-философ" Анненский писал об антисхематизме самой жизни: "Жизнь своей красотой, силой и умственной энергией безмерно превосходит всякую систему, плод единоличных, хотя бы и гениальных усилий". - В кн.: Анненский И. Стихотворения и трагедии, с. 308.}, Достоевский же - всегда в процессе ее постижения; становление мысли у него происходит в сомнении и борьбе. Критик пишет о том, чем привлекает его "Преступление и наказание" в сравнении с другими романами Достоевского, но в его оценке проскальзывает и то, что отталкивает его в позднем Толстом: "Сила и свобода светлой мысли - вот, что захватывает", - пишет он о Достоевском и тотчас же добавляет, конечно, имея в виду Толстого: "И потом - мне еще не отрезаны выходы. Меня еще не учат" (с. 184-185) {За несколько лет до Анненского близкое по смыслу противопоставление Толстого и Достоевского делали и некоторые критики-модернисты, называвшие Толстого "художником жизни в ее завершившихся формах, которые приобрели твердость...", а Достоевского - аналитиком "неустановившегося в человеческой жизни и в человеческом духе".}.
