— Что такое, Тимофеевна? Что опять случилось? — спросила она тревожно.
— Господи, ничего, ничего! — отозвалась Тимофеевна. — Иди ложись, вот неугомонные… да у вас хоть ночь-то когда бывает?
Аленка нагнулась к Николаю, пощупала ему прохладный и сухой лоб, ласково пригладила волосы.
— Спокойной ночи, Аленка…
— Спи, Коля, спокойной ночи… Переутомление, не ходи завтра на занятия, пройдет…
— Все от книжек, — волновалась между тем Тимофеевна, взбивая подушку и заботливо подтыкая со всех сторон одеяло. — Все от них, проклятых. Где это видано — с утра до ночи все книжки да книжки, будь и в дюжину голов, свихнешься. Говорила я Тихону и тебе говорила, — в сердцах оглянулась она на Аленку, — так где там! Разве послушают, вот тебе поморок и находит. Парню-то шестнадцать всего, я об эту пору замужем была, а то где ж оно видано — одни книжки! Кто хочешь с тоски свихнется!
Тимофеевна взяла у Николая из рук книжку, и он сразу почувствовал, что у него слипаются глаза; он уже не слышал, что еще говорила Тимофеевна, лишь неясно и туманно мелькнуло перед ним широкое лицо Чубарева; беспокойно разметавшись, он в следующий момент уже спал, а Тимофеевна, выпроводив Аленку и трижды перекрестив его, тихонько вышла, полная смутных предположений и страхов.
В это время, отодвинув тяжелую руку Брюханова и присев на кровать, Аленка заплетала потуже распустившийся узел волос.
— Удивительный человек этот Олег Максимович, — вспомнила она. — Теплый, заразительный… Сразу все по-другому светится… Коля тоже никак заснуть не может. А то вокруг тебя одни надутые гусаки… Как они мне надоели, если бы кто знал…
— Так уж все подряд и гусаки? — заворочался Брюханов.
— Все! Все! — с легкой насмешкой заверила Аленка. — Помнишь, на майском вечере… меня никто так и не решился пригласить танцевать… Там двое приезжих было, корреспонденты… Один темный, высокий, помнишь? Чувствую, глядит, чуть скошу глаз — так у него из-под ресниц и брызжет… Танцевать же пригласить не осмелился. Ты ведь рядом стоишь! Ну разве это мужчина? Брюханов, не хочу быть начальством! танцевать хочу!
— Танцуй себе на здоровье на институтских вечерах, кто тебе запрещает?
— Чего ты прикидываешься, Тихон? Разве дело в запрещении или танцах? Совсем не в них дело. Отгорожены мы от людей. Я понимаю, живешь ты ради людей, ночей не спишь, с телефонами воюешь, но люди этого не знают, не чувствуют, для них ты — кресло, начальство.
— Мы-то с тобой знаем, в чем суть, главное…
— Все главное, Тихон.
— Не кажется ли тебе, Аленка, что ты сладкого переела?
— Вот уже и попреки пошли, — задумчиво отозвалась Аленка, вздыхая и опуская голову на подушку, — Нет, не кажется, не переела… Потом — у каждого свои сладости… Ведь что интересно: каждый из вас сам по себе живой человек, а вместе — сплошной вицмундир, все пуговицы застегнуты, на одной щелочки, никто заглянуть не моги и не смей! Смешно, право…
Она нашла большую волосатую руку Брюханова и погладила ее; ей захотелось рассказать ему о росе, о том, что она видела под водой в маленькой лесной речушке, о том, как хорошо иногда быть совершенно одной… хотела — и не могла заставить себя. Быстро приподнявшись на локоть, она наклонилась к лицу мужа.
— Тихон, слушай, а ты хотел бы узнать все-все, что у меня на душе, до самого донышка? А? Что же ты молчишь?
— Что ты вдруг? — с некоторым усилием отозвался он. — Сама не понимаешь, что говоришь… Да и зачем?
— Ты прав, — тотчас согласилась она и, подумав немного, добавила: — Все-таки умница ты, с тобой всегда интересно…
— Ну, ради бога, — засмеялся он, — давай спать, Аленка, что ты меня сегодня донимаешь?
— Не буду больше… спать, спать, — сказала она. — Глаза слипаются. — Она поцеловала его, тепло задышала, заворочалась, устраиваясь удобнее. — Что у нас за квартира! — уже совсем сонным голосом пробормотала она. — Сколько лет разбираю твои бумаги — каждый раз на сюрприз натыкаюсь… Вчера старый вещмешок в кладовке попался, наверное, твой. А там связка каких-то тетрадок, блокнотов…
— Тетрадок? — переспросил Брюханов, продолжая думать совершенно о другом. — Каких тетрадок?
