— Все остальное, — спросил Люссак, — разрешено?
Натали Эстергази длинно скрипнула ногтями по поверхности стола.
— Постойте, — возразил президент. — Эти условия несправедливы. В последний раз вахтовики «Седьмой грани» видели крейсер больше года назад, у них кончаются запасы продовольствия и питьевой воды.
Руководитель пантократорской миссии уставилась на него круглым птичьим глазом, каким-то необъяснимым образом — одним.
— Корпорация присутствует на Авалоне намного дольше, чем колонисты, не так ли? Причем фактическая эксплуатация выдвигается вами как причина, по которой вы можете претендовать на владение планетой.
— Да, это так, — вынужден был согласиться Люссак.
— Ну так почему вы не позаботились ни о себе, ни о тех, кто придет после? Если вся галактика в одночасье погибнет, если двери в небо затворятся, если больше никто никогда никуда не полетит… Неужели этому ростку жизни зачахнуть?
— Сударыня, это не политика, это поэзия. Я предпочитаю оперировать нормами.
— Хорошо, вернемся к нашей политике. Планета останется за тем, кто выживет на ее ресурсах. Таково наше решение. Если кому-то нечего есть и нечего пить, и нечем дышать, значит, тем быстрее наступит развязка. Есть ли у сторон вопросы и предложения по существу?
* * *
УССМ на марше есть штука незаменимая. Когда ты выполняешь на нем техническую задачу — ровняешь площадку или трамбуешь ее, ну или канаву, к примеру, роешь, ты в кабине один, и больше никого не надо. Но на рейде штатный экипаж Мамонта состоит из трех человек: водитель, сменщик, нареченный нынче стрелком, и ответственный за груз. Такой командой мы можем идти без остановок, покрывая за сутки до шестисот километров — в зависимости, разумеется, от рельефа и грунта — и оставляя за собой широкую, как дорога, колею.
Это если никто не тащится рядом пешком. Конечно, хотелось бы следовать независимо, боевым порядком, но какой уж в нашем положении бой. Каждый Мамонт запряжен в цистерну с топливом, и это еще не считая груза, закрепленного на платформе, и пассажиров на броне. Километров пятнадцать в час делать со всем этим обозом, и то хлеб.
Каменный век, ей-ей!
Шли по целине, перемешивая гусеницами в кашу мерзлую желтую землю и свежий крупчатый снег. На передовом Норм, сидя по-походному, на броне сверялся с топографической схемой: куда шли, известно было одному ему да еще, пожалуй, притихшей Морган. В глубине души Брюс полагал, что ее давно пора натыкать мордой в грязь, ей бы это только на пользу пошло, но вопрос в другом: а кто, кроме собственноручно Норма мог бы ее натыкать?
Снег нам враг. За караваном оставался бурый шрам, превосходно видимый с воздуха, а в инфравизор колонна выглядела как гирлянда, снизанная из огненных цветов. В кабине было жарко и душно, стекла от дыхания подернулись белым конденсатом, и Брюс все время норовил одно опустить. Мокрый, тушенный в собственном поту, переваливал машину с кочки на кочку, как на волнах. Вибрация корпуса, даже смягченная креслом, болезненно отдавалась в копчик. Водителю, в отличие от прочих, существенно положение тела не изменить, максимум только поерзать с одной ягодицы на другую. Когда он вылезал размяться и добежать до ближайших кустов, поясницу пронизывала острая боль. Страшно подумать, каково бы оно было без возможности снять спецкостюм.
Беда, если придет, явится с воздуха. Воздух патрулировали пилоты. Впрочем, это неправильное слово — патрулировали. Сам Брюс умел и любил летать — а не любить летать невозможно! — и представлял себе, каково это: это как птице висеть над гусеницей, ползущей по листу. Налетели из-за горизонта, сделали круг и убрались обратно — вот и весь патруль. Объявлен режим жесткой экономии, и драгоценнее всего для нас сейчас топливо. И аккумуляторы тоже зарядить негде. Походный генератор, конечно, есть, но сколько его — и сколько нас!
Так вот и шли. Брюс вел, а пассажиры на него молились. Время от времени кто-то из своего брата, ССО, спрыгивал наземь и бежал рядом, грелся: холодно им там, на броне. Корявый мумифицированный черный лес тянулся по левую руку. Зловещий лес.
