Принятие имперской идеи соблазнительно тем, что структурирует мышление человека, вносит легкость, простоту и кажущуюся – одномерную, плоскостную, черно-белую – ясность в представления об истории, о ее этапах и направлении движения, а следовательно, и о месте отдельной личности, оказавшейся в водовороте событий. Оказываются больше ненужными мучительные поиски смысла жизни, добро кажется легко отделимым от зла, поскольку на место моральных оценок приходят чисто внешние ориентиры («наши», «правоверные», «патриоты» против «врагов»). «Переписывание истории», то есть попытки выявить ее сложную и многомерную картину, превращается в тяжкое преступление. В подобной обстановке «духовного подъема» и мифологизации общественного сознания в защитников имперской идеи превращаются не только представители господствующего народа, но и выходцы из иных этнических групп, в том числе и таких, которые еще недавно вели, или даже продолжают вести вооруженную борьбу за свою независимость. Такое «предательство» на почве смены идеологических установок следует отличать от чисто корыстного, конъюнктурного сотрудничества с центром провинциальных наместников и их приближенных, которое становится типичным для империй на более поздних этапах их существования.
Прежде чем завершить характеристику империй как определенной формы организации многомиллионных коллективов людей и попытаться дать суммарную оценку места этих своеобразных социально-политических образований в контексте всемирной истории, обратимся еще к некоторым важным особенностям инкской общественно-государственной системы. Речь сейчас пойдет о таких признаках, которые прямо не соотносятся с принадлежностью Тауантинсуйю к числу «мировых государств», но все же присущи и некоторым другим имперским обществам.
Одна из подобных характерных для Тауантинсуйю особенностей касается взаимоотношений рядовых тружеников с привилегированными слоями. Здесь, по словам Т. д Алтроя, господствовала «асимметричная реципрокность». Этим не каждому читателю понятным этнологическим термином обозначается простой и хорошо нам знакомый вид эксплуататорских отношений. Сперва государство провозглашает себя верховным собственником земли и прочих ресурсов. Далее оно возвращает ресурсы непосредственным производителям, причем заявляет, что отныне берет на себя ритуальное руководство деятельностью работников, обеспечивает ей божественное покровительство, а следовательно, гарантирует ее безусловный успех. Это благодеяние признается столь значительным, что в качестве ответного дара подданные большую часть своего времени должны теперь работать на государство.
При такой системе на первый план выходят не чисто силовые (о них, естественно, тоже всегда помнят, но не всегда выставляют напоказ), а разного рода идеологические методы обеспечения согласия работников на отчуждение результатов их труда: устройство праздничных зрелищ и массовых пиршеств, ритуализация трудового процесса, коллективная ответственность за выполнение заданий, организация соревнования, чествование передовиков и поношение отстающих. Изъятию же подлежит не столько продукт как таковой, сколько сам по себе труд, рабочее время. Можно было бы сказать, что в обществах с неразвитой частной собственностью барщина, по понятным причинам, получала гораздо большее распространение, чем оброк, если бы оба эти термина не сохраняли в русском языке чересчур тесную связь с конкретными реалиями европейского феодализма. В зарубежной литературе французское слово корвэ (барщина) используется для обозначения всех видов отработочной повинности. Такое широкое словоупотребление в нашем случае является несомненным достоинством, позволяя, в частности, увидеть далеко не столь уж поверхностное сходство между инкской митой и ее разнообразными поздними аналогами вплоть до ежегодной принудительной мобилизации городского населения СССР для работы на государственных полях и плантациях.
Во многих империях деревня эксплуатировалась в пользу не только административно-бюрократической и военной элиты, но и более широких городских слоев, поскольку правящая верхушка, как по чисто престижным соображениям, так и исходя из интересов поддержания внутренней безопасности и порядка, была вынуждена заботиться о поддержании хотя бы минимального благосостояния обитателей городов, прежде всего столичных. В противоположность тому население сельской местности, хотя и многочисленное, но рассеянное и удаленное от стратегически важных центров, рассматривалось исключительно в качестве поставщика продуктов и дешевой рабочей силы, который не требует ничего взамен и постоянно самовосполняется. Не только уровень жизни деревенских жителей, но и эффективность аграрной технологии чаще всего не являлись предметом заботы властей, оставаясь на начальном, исходном уровне или даже снижаясь в силу низкой производительности принудительного труда. В то же время в некоторых имперских обществах (помимо древнего Перу, здесь нельзя не отметить Японию до революции Мейдзи и СССР) крестьянству, взятому в целом как сословие (инкские хатун-руна), отводилось достаточно почетное (хотя и не самое высокое) место в рамках официально признанного – и чаще всего существенно отличного от действительного – общественного деления.
