Праздник в семье монаршей — праздник и для подданных. Тоже заповедь Петра. Екатерина улыбалась прохожим, строгим взглядом останавливала того, кто норовил повалиться в ноги. Запрещено царём. Вышла на луг, где выстроились гвардейцы.
«В то ж самое время отворили две фонтаны, которые текли винами красным и белым. И как Ея Императорское величество изволила гвардию всю в строю стоящую обойтить и пришед изволила стать посредине луга близь большого глобуса, и тогда начали солдаты гвардии стрелять беглым огнём…»
Немецкий глобус, подарок Петру, огромен — внутри сферы стол, кресла, сядут двенадцать человек, над ними свод яко небесный — Солнце, Луна, астры, блистающие золотом. Не забыла Екатерина наказ супруга — снова вынесена модель сия на Царицын луг, опять же просвещенья ради.
«…и после стрельбы все те солдаты к фонтанам, которыми пущено было вино, привожены поротно и довольствованы как питьём, так и ествами, для чего приготовлено было несколько жареных быков (со птицы) и баранов».
Туши на вертелах над кострами, повара в фартуках, орудуя топорами, увесистыми тесаками, отсекают куски, протягивают солдатам. Вино в бочке, именуемой фонтаном, при ней виночерпий — поворачивает рукоять крана. Екатерина, расточая улыбки, пила из солдатской кружки, чокалась, как бывало на войне. Изволила спрашивать, кто был под Ригой, кто брал Баку?
— Служите мне. Как супругу моему…
Некоторых узнавала, ласково расспрашивала. Женился? Ребёнка ждёт?
— Зови крестить!
Бравый воин смотрит влюблённо. Воистину матушка. Как при царе было, так и при ней.
Дымят костры и на том берегу. И там сочатся жиром туши, плещет вино. Вся мастеровщина хлынула на Троицкую площадь. Полиция покрикивает, раздаёт зуботычины, осаживает, унимает драки. Дай волю — разнесут, потопчут.
Чуть померкло — взвились в небо ракеты, рассыпались многоцветными брызгами. На плотах, отражаясь в Неве, запылали вензеля новобрачных, короны их, соединённые их сердца. Долог весенний день, а то богаче и ярче было бы огненное зрелище.
Наутро снова гремят салюты, трезвонят колокола. Снова залито в бочки бургундское, сложены костры. В Сале накрывают столы на четыреста персон.
Два дня велено праздновать, разделять чрезвычайную радость императрицы.
Охрип Данилыч, кричавши:
— Весна приносит розы. Из них которая краше? Молодая наша… Разве неправда?
Шпагу обнажал, грозя тому, кто осмелится противоречить. Переводил дух и:
— За неё, господа…
Пригубив, стонал с гримасой крайнего отвращенья:
— Горечь-то, ой!
Одна рифма сама возникла, другую сочинил на ходу, отвечая тосту Бассевича. Желания пусть исполняются, коли добра взыскуют.
— Добро да цветёт, злое в яму бредёт.
Экспромт имел успех. Захлопал даже Феофан, учёнейший ритор. Герцог ёрзал, вылупив глаза, тыкал министра в бок, требуя перевода.
От тостов светлейший отяжелел. На лугу, сопровождая царицу, балагурил через силу.
— Гляди, матушка, что за молодцы! Откуда родом? Ярославцы? Ура, красавцы! А вы чьи? Здорово, москвичи, румяны калачи!
Память подсказывала прибаутки старые — так ободрял, бывало, работных, зачинавших Петербург. Сирых, босых, согнанных из губерний сюда, на болото, на голод, на съеденье комарам, роившимся тучами.
Отшумела свадьба — и возлияния, тяготы обер-маршальские, огорчения взяли своё. Приболел, залёг в постель, у окна, открытого в Летний сад. Домой ехать отказался. Хорошо, что успел, готовя Салу, пристроить для себя покои. Позиция авантажная — её величество рядом.
Навестила болящего.
— Эй, Алексан-др! Я решила… Хватит вопить «ура». Пора оставить этот обычай. Стать европейцами.
— Мы русские всё же, мать моя.
Уже был разговор. «Виват» в горле застревает. Военным сие новшество не понравится.
— Зятю, небось, угодно?
Выпалил, рассердившись. Прогневил.
— Ты глуп, Александр!
— Спасибо, матушка! Однако, посуди — государь не менял. «Ура» — оно дорогое, полтавское… Хлещет из горла — а-а-а-а! Чуешь?
У неё свои доводы — с голоса герцога. Россия, Голштиния, Швеция будут действовать воедино. Понимай — добывать Шлезвиг, бить Данию, Англию.
— Я решила.
Новый припев, с недавних пор. Разумейте — именно я, самодержица, без чьего-либо наущенья…
