Так было и сегодня.
От костров снова доносился запах вареного мяса, женщины на непонятном языке покрикивали на детей. Два милиционера вели мимо меня цыгана. Послушно заложив руки за спину, он шел и затравленным взглядом смотрел себе под ноги. С пустого ящика из-под бутылок за этим наблюдал — если взгляд слепого старика можно назвать наблюдением — дед Пеша. Смоля трубочку, он моргал веками давно умерших глаз. Дым, который старик выпускал изо рта, смешивался с белой бородой. Мне подумалось, что она у него такая, потому что он выпустил много белого дыма.
— Что смотришь? — бросил ему один из милиционеров.
Не дождавшись никакой реакции, кроме взгляда бездонных, как небо, глаз, он угрожающе наклонился и повторил:
— Что смотришь, спрашиваю?
— Эй, зачем кричишь на старика! — крикнул кто-то из табора. — Оставь его, он слепой!
Милиционер тут же потерял всякий интерес к старику и переключился на задержанного:
— Пошевеливайся!
— Ходишь туда-сюда за этими скотами, ноги уже горят, — отозвался второй. — Мало их в уголовке прессуют. Надо пальцы в дверной проем и рот завязать. Пока не признается — не отпускать.
— Племя скверное. Твари, ни дома, ни родины. Шастают как волки, несчастья разносят как заразу. Эй, цыган! — В слове «цыган» милиционер сделал странное для меня ударение на «ы». — Резал детишек?
Побледнев от необходимости отвечать на такой вопрос, сгорбившись, ожидая чего угодно, да хотя бы и удара исподтишка, цыган продолжал идти молча. Лишь взгляд его, раскаленный докрасна, свидетельствовал о трепете, который он испытывал.
Я невольно подключился к этой процессии, следуя в десятке шагов левее.
— Резал же, вижу! — настаивал милиционер. — Ну да ничего, сейчас с тобой поговорят!..
Я знал, как «разговаривают» с цыганами из табора в райотделе. Отец рассказывал знакомому, не заметив меня, оказавшегося совсем рядом, что на первом этаже ни дня не проходит без криков. Там размещались инспекторы уголовного розыска и участковые. Сначала с задержанным просто разговаривали. Когда же дело доходило до вопроса об убийце, нормальное общение заканчивалось.
Уже не от отца, а на улице я слышал, будто цыганам, сидящим на стуле, пристегивали руки назад наручниками, а на голову надевали противогаз. Шланг закрывали ладонью, и воздух переставал поступать в маску. Цыгане задыхались. Некоторые падали без сознания, но никто из них не признавался в убийствах. Оттого милиционеры были злы и взвинчены до предела. Смерть находила мальчиков с завидным постоянством, но следствием не было угадано ни единой буквы в имени убийцы.
Я машинально рванул в сторону, когда цыган оттолкнул одного из милиционеров, и бросился бежать.
— Я же говорил!.. — вскричал другой, тот самый, который ошибся с ударением. — Я же предупреждал, что браслеты нужно было надевать!..
Эти выкрики звучали уже на бегу. Оказавшись без конвоя, цыган бросился вдоль окраины города. Расстегивая кобуры, сержанты бежали за ним.
«Куда он бежит? — пронеслось в моей голове. — Там кочегарка, сараи и загоны для кур».
По части бега я превосходил цыгана и погоню и теперь даже сдерживал себя, чтобы не обогнать всех их.
Понятно, что ориентироваться среди строений цыган не мог. Милиционеры тоже плохо знали эти места. Добежав до поворота дороги, они сбавили ход и стали осматриваться.
А чего тут глядеть? Цыган бежит в тупик. Если он не перепрыгнет через забор и не юркнет между загонов для кур — ему крышка!
Оставив сержантов позади и сиганув через забор, я теперь мчался с другой стороны и видел, как в редких просветах между штакетин мелькала синяя рубаха цыгана. Если он продолжит путь, то упрется в стену кочегарки. А там — каменный капкан. Сначала он забежит во двор и только потом поймет, что стены высоки, а дорога обратно приведет его прямо в руки преследователей.
Я сунул в рот указательный палец и коротко свистнул. Я всегда завидовал Сашке по этой части. То ли зубы у меня расположены не так, как у него, то ли язык неправильно вырос, но он свистел, закладывая два пальца. Когда это делал я, из меня выходило лишь змеиное шипение.
Цыган обернулся на свист, и я увидел его глаза. В них, как вода в потревоженном аквариуме, колыхался ужас.
