Проехав по темному нижнему этажу, отделанному плитами коричневого песчаника, они достигли арочной двери, ведущей в часовню. Диана не стала заходить внутрь. Его это вполне устраивало. Он уже давно перестал гадать, осуждала ли она его эклектические религиозные воззрения или просто боялась этого места, а может, интуитивно чувствовала, что кое за что здесь было заплачено кровью. Это не имело значения. Когда-то бывшая просто местом уединения, теперь часовня стала чем-то значительно большим — пространством, отделенным от остального мира, куда никто, кроме него, не смел войти, даже если бы захотел. Он не помнил, чтобы стены часовни видели кого-то еще, кроме него самого. Диана удалилась. Он нажал на кнопку управления и въехал в арку.
Когда-то, несколько десятилетий назад, здесь было что-то вроде солярия, но он уже тогда понял, как использовать это помещение. Он велел укрепить стены, надстроить овальный купол, скорее византийский, чем европейский. Из разбомбленной церкви в Эльзасе привезли шесть окон, украшенных витражами. На двенадцати деревянных иконах из Венгрии были изображены двенадцать остановок на Крестном пути. Был там и почерневший, богато украшенный канделябр из Италии, хотя свечи в нем редко зажигали. Все эти предметы были не слишком ценными, во всяком случае по сравнению с другим его имуществом, но они радовали и успокаивали его, как никакие другие ценности, которыми он владел.
На дальней стене, мягко освещенная сверху, находилась византийская икона. На тысячу лет старше всех остальных предметов в этом помещении, она была его величайшим сокровищем, хоть и обманувшим все его ожидания. Лицо и руки Девы поблекли уже задолго до того, как эта работа перешла в его собственность. Теперь его слабеющее зрение уже не могло различить изображения, за исключением этих темных глаз. Он видел только красно-коричневую драпировку, обернутую вокруг какого-то призрачного существа. Подобный эффект не входил в намерения иконописца, но оказался очень интересным. Кесслер проехал через молельню и остановился перед иконой.
Мюллер никогда бы ее не отдал, он хранил ее только в сейфе. Но когда в 1945 году положение стало безнадежным, ему потребовались деньги, чтобы унести ноги. Деньги, швейцарский паспорт, безопасный переход через границу — все организовал Кесслер. На свои собственные деньги, не за счет банка. Это было далеко не единственное сокровище, попавшее в его руки; банку и его менеджерам тоже перепало немало из тех богатств, чьи хозяева исчезли в горниле войны. Но эта икона была единственной вещью, которую он оставил себе. Вопреки сплетням недоброжелателей он все ценности приобрел после войны совершенно законным путем. Да, конечно, он находился в лучшем положении, чем эмоционально подавленные церковнослужители или нищие аристократы, чья острая нужда в деньгах перевешивала их любовь к искусству. Не то чтобы он этим гордился, просто ни одна сделка не заключается на равных. Сила всегда на чьей-то стороне, и пусть лучше этой стороной будет он — с почтением относящийся к искусству.
Никто не знал настоящей истории иконы. Во всяком случае, Кесслер никогда о ней не слышал. Кто-то говорил, что она несколько веков находилась в деревенской церкви. Другие утверждали, что она сменила множество владельцев, среди которых были и греки, и мусульмане; от Али-паши в глубь веков — к последнему императору Византии Константину XI Палеологу. Она была написана в Константинополе, задолго до его падения и до начала иконоборчества. Окутанная саваном слухов, она заключала в себе волнующую тайну.
Подступившая к глазам влага еще больше затуманила зрение. Однако вовсе не набожность вызвала эти слезы. Его заставил плакать самый обычный страх, страх надвигающейся кончины и того, что ожидало его там, за этим рубежом, скорбь по всему ушедшему, по любимым, друзьям, по понятному ему миру, по ушедшей молодости и силе, по зрению и разуму, — по всему, что никогда не вернется. Кесслер прикрыл глаза, но не мог молиться — и так было всегда. Он не настолько глуп, чтобы просить что-то у небес, пусть даже простое объяснение. Так зачем тогда молиться и кому? Только раздумьями он мог заменить молитву, раздумьями о своем прошлом, о грехах, размышляя о них перед Девой, единственной из всех этих небесных правителей, способной на всепрощение, Девой, созерцающей его обнаженную душу, чтобы, если она того возжелает, даровать ему милость, которой он не осмеливался просить. Это казалось таким же жалким, как рыдания в уголке в ожидании мамы, чтобы сознаться ей, а не отцу в своем проступке. Но это все, на что Кесслер способен. Пусть небо принимает его здесь, на полдороге, либо не принимает вообще.
