Как я должен был относиться к церкви, видя этот, так сказать, узаконенный Богом вампиризм, зная, что привязывая прихожан, к церкви, пастор сам остается освобожденным от нее? Зная, что подобные неискренности духовенства рождают в душах людей в лучшем случае слова: "Нет, и в церкви все не так", а в худшем случае - душевный конфликт? Послушав одну проповедь одного, наверное всемирно известного литовского пастора, русского по национальности, я тоже обратил внимание на то, что он в своих глазах унижает прихожан. Он также играл словом "омэн", а когда он просил у Бога милости уходящим прихожданам, кладущим ему пожертвования, в его словах звучала едва скрывающаяся ирония.
-Как тебе он? - восторженно спросил меня Саша.
-Мне не нравится его отношение к людям.
-Ты что - это лучший проповедник.
Но, придя на следующий просмотр проповеди этого пастора, записанный на видеокассете, я понял почему Саша меня не понял. Имея толстую полевую защиту, он просто не чувствовал тонких оттенков. Сейчас, пообщавшись с ним, походив в церковь и пропитавшись ее духом, после того как затянулись мои душевные раны, я тоже не чувствовал в словах того пастора ноты, секшие меня в прошлый раз по живому. Я начал чувствовать себя словно в полевом скафандре и тоже начинал радоваться каждой удачной фразе этого пастора и просто радоваться ему как человеку. Но каково душевнобольным прихожанам принимать веру, переступая через собственное унижение при оголенности их нервов и том критическом мышлении и непонимании, о каком Боге идет речь.
Желание раствориться в этом потоке любви было сильнее желания отстаивать какие бы то ни было принципы и вообще обращать внимание на неискренности пастора. Однажды вечером, взяв в руки гитару, я стал играть ритмы, которые напрашивались сами. Верх моей головы, казалось, уходил в черное небо. Через тело проходил повышенный поток энергии. То, что у меня стало выходить, мне понравилось. Я стал думать, как бы это увековечить. Взяв ручку, я стал писать стихи на получавшийся мотив. В юности мне приходилось писать небольшие эпиграммы и поздравления в стенгазеты и к дням рождения. Но то точно была работа рефлективно мыслящего разума. Сейчас же я только списывал то, что лежало на фронтальной плоскости моего сознания. Разуму оставалось лишь подправлять ход мысли и получать от ее изложения наслаждение:
Многое б я вам хотел сейчас сказать, но
Вам сейчас я скажу только одно
Этот день навсегда останется здесь.
Здесь в веренице миров таким, какой есть.
Это значит, что завтра начнется опять
Тем, что вы сейчас не успели понять.
То есть, чтоб завтра опять все начать с нуля.
Сегодня вам нужно понять, где под вами земля.
Многое б я вам сейчас хотел сказать, но
Вам сейчас я скажу только одно.
Этот день теперь улетит навсегда.
Туда откуда его не вернуть никогда.
Это значит, чтоб завтра пришла весна,
Нужно его сейчас исчерпать до дна.
Выпить всю воду до капли, оставив детей.
Прямо смотреть на людей веселей, веселей.
Творчество меня захватило. Освоив эту песню, я кинулся писать новую. Это была самореализация, фундаментом для которой был Божественный дух, меня в этот момент переполнявший. Но сейчас получилась не песня, а стихи:
Три времени сливаются в одно.
Познать его всем нам дано.
Кто не поймет - придет опять.
Опять, чтоб все-таки познать.
Что смерть на то нам всем дана,
Чтоб исчерпать всю жизнь до дна,
Познать ее и верх, и низ,
Испить познания каприз.
Ведь вечна времени река,
Оскудевает лишь она
В сознанье каждого из нас,
Кого еще Господь не спас.
Поверь в него, и Он придет,
Тебя с собой в свой Путь возьмет,
Покажет где добро и зло,
Как делать так, чтоб всем везло.
Что грех тогда на деле - грех,
Лишь в действе множество прорех.
Когда несет он чью-то боль.
А так живи - и Бог с тобой.
Еще не закончив писать, я решил это стихотворение отнести в церковь. Что я и сделал, передав девушке, находившейся в доме у пастора, это стихотворение вместе с песней. Мое сознание рисовало недалеком будущем роль церковного поэта, как вид одного из моих занятий. Вечером, не успев переступить порог церкви, я почувствовал себя в центре внимания и одновременно не в своей тарелке. Эти впившиеся взгляды буквально переставляли мои руки и ноги. Спросив в фойе у жены пастора, где Саша, я пошел в актовый зал. На мое удивление к ним он отнесся спокойно, в чем я почувствовал сытость. "Но неужели, если ты полон, почему не можешь поделиться своей полнотой и хоть как-то поддержать?" - недоумевал я. Я представлял свою реакцию, если бы мне эти стихи принес другой человек. Тем не менее стихи я ему оставил.
