— Маквейчук.
— Ну и что? — удивился я. — Обыкновенная фамилия.
— То-то и оно, что обыкновенная. Как раз это его и не устраивает. Твой дружок спит и видит заграничный паспорт, и чтоб в нем на английский лад значилось — Макковей. И непременно чтоб с двумя «к». Свихнулся на этой почве. Все никак не выберет, что лучше: мистер, сеньор или месье. Шизик, — повторил он. — Не связывался бы ты с ним.
Вадим взглянул на Нину и заторопился:
— Ну, ребята, вы тут разбирайтесь, а я отчаливаю. Не забыли — завтра открытие фестиваля. Придете?
Я не рискнул ответить за обоих, но вопрос был задан, и это была вынуждена сделать Нина.
— Придем, — сказала она.
Я понял, что помилован, и с легким сердцем пошел проводить Вадима к машине.
— Ну, будь, старик, — сказал он, усаживаясь в свою «Каравеллу». — А с магнитофоном не чуди. Магазинов тебе мало? Если что, я помогу. Подберем подходящий. Идет?
— Идет.
Я помог ему поместить костыли на заднее сиденье, и «Каравелла» тронулась с места.
Еще с минуту я обозревал окрестности, но ничего достойного быть отраженным в рапорте не приметил. Разве что швейцара, мирно клевавшего носом у входа в гостиницу, да бесшумно мигавший над его головой магический кубик.
Не стану описывать своего возвращения — это тоже не для отчета. Скажу только, что Нины во дворе уже не было. Дверь в дом была заперта на ключ. Я мысленно пожелал своей хозяйке спокойной ночи и пошел к себе в сарай.
Когда я лег и погасил свет, на меня вдруг нашло необъяснимое чувство. Я впервые почувствовал себя по-настоящему свободным. Мне даже показалось, что это ощущение не покинет меня никогда.
Проснулся я поздно, но никаких угрызений совести по этому поводу не испытывал.
Будильник показывал десять, и пусть его точность не внушала особого доверия, проверять по своему непогрешимому «Полету» не хотелось.
За окном вовсю светило солнце, пели птицы, и мир представился мне в эту минуту до удивления простым и понятным. Похоже, пока я спал, кто-то основательно прочистил мне мозги: то, над чем ломал голову минувшей ночью, сейчас, при свете дня, выглядело далеким, надуманным, почти невероятным. Загадочные убийства, сделки, возникающие из тумана фантомы — все это, если и было, вспоминалось скорее как прочитанная накануне книга или сон и никак не вязалось с погожим солнечным утром, с шелестом листьев за отворенным окном, с переполнявшей меня беспричинной радостью.
Вопрос «что такое счастье?» всегда ставил меня в тупик, но сегодня… сегодня я мог бы провести пресс-конференцию на эту тему. Счастье, сказал бы я в короткой вступительной речи, это когда просыпаешься таким вот утром и тебе не надо вскакивать с постели, чтобы бежать сломя голову невесть куда и неизвестно зачем. Счастье, уважаемые дамы и господа, это тишина, это тиканье часов, когда тебе нет до них дела, это солнечные зайчики на стенах и залетевшая с улицы ниточка паутины, а еще ощущение силы, какого ты отродясь не испытывал, ликующая, бьющая через край радость при мысли, что впереди день, отданный в твое полное распоряжение, а за ним целая вереница таких дней, вся жизнь…
Я лежал и думал о будущем. Нужно ли говорить, что оно виделось мне исключительно в розовых тонах. Скоро все закончится. Я переберусь в свою комнату с душем и двухконфорной плитой. Буду жить как нормальный человек, сидеть у окна с видом на… собственно, не так уж важно, куда выходят окна моего будущего жилища — на море, горы или на пальмовую рощу, — важно, чтобы тамошний пейзаж не портили подонки типа Стаса и его подручных. Сейчас само их существование казалось нелепым и противоестественным.
А может, их действительно нет? Может, я и впрямь видел сон — дурной сон, за которым, как водится, наступило пробуждение?
Еще немного, и я бы окончательно в это поверил, но тут взгляд случайно упал на висевшую у двери сумку. Я сам повесил ее на гвоздик и слишком хорошо знал, что в ней, чтобы делать вид, будто меня это не касается. Внутри лежали магнитофон и кассета, и, как ни грустно было расставаться с мечтой о всеобщей гармонии, пришлось срочно опускаться на грешную землю.
Я еще пытался замедлить падение, но это не помогло. Беззаботное настроение улетучивалось как воздух из дырявой велосипедной камеры. В памяти обрывками, а потом со все новыми и новыми подробностями всплыл записанный на пленку разговор, встреча с Витьком, пустынный переулок, накрытый шапкой тумана, и свет фар, бьющий прямо в лицо.
