Ночь разоблачений, начало которой часом раньше положил Вадим, продолжалась. Нина исполнила свое желание внести ясность и сделала это предельно убедительно. Все, о чем она говорила, было справедливо. За исключением обыска, к нему-то я не имел никакого касательства.
На мне висело слишком много собственных грехов, чтобы нести ответственность за чужие, и я собрался возразить, но Нина не дала мне этой возможности — самую вескую улику она приберегла напоследок:
— Вчера я еще сомневалась, а сегодня… У нас на работе хранятся подшивки старых газет. Я просмотрела все, где есть объявления о размене квартир…
Она могла не продолжать — я прекрасно понимал, чем должна была закончиться такая проверка, — но Нина довела свою обвинительную речь до конца.
— Твоего объявления там нет, — сказала она.
Отпираться не имело смысла. Пришла, как видно, пора пожинать плоды своей самостоятельности, и валить вину было не на кого. Я явился на Приморскую по личной инициативе, не подстраховавшись, даже не посоветовавшись, а ведь Симаков предупреждал, что самонадеянность в нашем деле хуже глупости. Но не это меня огорчало: из самого щекотливого положения можно выкрутиться, по крайней мере теоретически, а вот завоевать доверие, если тебе запрещено говорить в открытую, — задача едва ли выполнимая.
— Ты молчишь, — проронила Нина. — Значит, я права…
Секунду-другую она еще ждала ответа, потом безвольно опустила плечи.
— Помнишь, ты читал мне про Ричарда Львиное Сердце? Но ведь он скрывался от врагов. А ты? От кого скрываешься ты, Володя?
Что я мог сказать?
Что завидую Ричарду, твердо знавшему, где друг, а где враг — пусть беспощадный, пусть коварный и могущественный, но зато конкретный, зримый и осязаемый.
— Я хотела тебе верить, хотела… — Голос ее дрогнул. — А ты лжешь, лжешь даже в мелочах…
Ее глаза наполнились слезами. Однажды я уже видел, как она плакала, но сейчас причиной был я, а это совсем другое дело.
— Не надо, успокойся…
Но Нина меня не слышала:
— Я устала. Я запуталась и перестала понимать, что происходит. Помоги же мне… Не молчи, скажи что-нибудь!
— Ты можешь мне верить, — сказал я, хотя и не собирался говорить ничего подобного. И повторил: — Мне хочется, чтобы ты мне верила.
Очевидно, это были единственные слова, способные пробить брешь в разделявшей нас стене взаимного недоверия.
— Я боюсь, — прошептала она. — Мне страшно, Володя…
— Это пройдет, пройдет, — сказал я, очень смутно представляя, что имею в виду: ее страх или свое бессилие помочь ей от него избавиться…
— Володя, я хочу знать правду, — сказала Нина чуть погодя. — Даже самую тяжелую, самую жестокую, но правду. Слышишь?
Я слышал. Слышал и пытался еще пусть ненадолго продлить короткий миг, когда не надо лукавить, не надо отвечать на вопросы, заведомо зная, что не сможешь на них ответить, а если и ответишь, это ничего не изменит, потому что тебе неведома та «самая жестокая правда», ты сам ее ищешь, а она разбросана по крупицам, и если даже известна кому-то из нас двоих, то скорее Нине, чем мне.
— Я не требую, я прошу…
— Видишь ли, есть обстоятельства, — начал я издалека, но Нина меня остановила.
— Не надо про обстоятельства. Обстоятельства есть всегда. Я хочу верить людям, хочу верить тебе — только и всего, неужели это так много?
Того же хотел и я.
— Разве ты сама всегда говоришь правду?
— Мне нечего скрывать.
— А Вадим? Зачем ты сказала ему, что я приезжал к вам раньше, что останавливался у вас?
— А ты не понял? — Нина еще выше подтянула ворот свитера. — У меня просто не было другого выхода. Он видел, что я нервничаю, спросил, вот и пришлось сказать.
— Это и есть обстоятельства…
— Но он чужой, — перебила она. — Ему безразлично, давно мы с тобой знакомы или нет.
— Мне так не показалось.
Я почувствовал, как между нами вновь пробежал холодок отчуждения.
— Скажи, почему ты уходишь от ответа? Почему?! Ведь я боюсь назвать тебя по имени — оно может оказаться такой же выдумкой, как и все, что ты мне говорил до сих пор.
После разоблачительных обвинений, которые она предъявила получасом раньше, мне трудно было что-либо возразить. Я не нашел ничего лучшего, как брякнуть:
