— Откуда у тебя деньги?
Он сразу сообразил, о каких деньгах идет речь, но сделал попытку уйти от ответа.
— Я не покупал, — промямлил он чуть слышно. — Ребята угостили.
— Угостили?! А это что?! — Порывистым движением она выхватила из кармана халата пачку трехрублевок и, размахнувшись, резко бросила ему в лицо. — Что это, я спрашиваю?!
Зеленые бумажки, как однокрылые бабочки, зависли в воздухе и в беспорядке рассыпались по ковру.
— Здесь тридцать рублей! Откуда у тебя эти деньги?!
Она с силой нажала ему на плечи, усадила на стул и сама села напротив. Приблизила лицо. От того, что зрачков не было видно — они прятались между густо подведенными веками, — ему стало не по себе.
— Я… я продал фотоаппарат… Он все равно не работал. — Приготовившись к худшему, Игорь сжался в комок. — Ты же сама хотела его выбросить…
Он ждал удара, но удара не последовало, мать неожиданно мягко провела ладонью по его щеке и шее.
— Господи, — низким, вызвавшим в нем нервную дрожь голосом сказала она, — как ты похож на своего отца…
Ладонь была маленькой и очень холодной. Ему захотелось отбросить руку, увернуться, отбежать в сторону, но он пересилил себя, сидел, боясь шелохнуться, и украдкой разглядывал валявшиеся под ногами новенькие трешки — законно принадлежавшую ему добычу. Ну да, он собирал деньги, что тут плохого? Ведь не он же их придумал, эти красивые, разноцветные бумажки, за которые купишь все, что душе угодно.
— Я не буду больше… — готовясь расплакаться, сказал он.
Она вздрогнула. Отойдя в дальний угол комнаты, презрительно скривила губы и процедила:
— Слушай и запомни, негодяй! Если я когда-нибудь увижу тебя с папиросой — берегись! Ты меня понял?
— Понял, — чуть шевеля губами, прошептал он.
— Все, разговор окончен…
«А как же деньги?» — хотел спросить Игорь, но мать, взмахнув полами халата, уже вышла из комнаты. В воздухе стоял сладковатый запах дыма. Он дождался, когда из-за двери послышались мощные аккорды, которые она извлекала из их старенького пианино, и, поминутно оглядываясь на дверь, стал быстро собирать с ковра хрустящие трешки.
Смешно: прошло больше пятнадцати лет, но курить он так и не начал. Мать уже наверняка забыла тот случай, а он, надо же, помнит…
Я знаю, что Игорь не курит, и, вытащив из пачки сигарету, ловлю себя на настойчивом желании досадить своему подследственному. Скажем прямо: для старшего следователя прокуратуры, разменявшего пятый десяток лет, желание несколько странное: надымить в кабинете и испытывать мстительную радость от того, что это будет неприятно человеку, который войдет сюда через несколько минут. Ерунда, конечно. При нем я не курю. Но это тоже странно, потому что в данном случае сознательный отказ от курения — признак все той же неприязни, только вывернутой наизнанку. Впрочем, у нас с Красильниковым довольно сложные отношения, и мою неприязнь есть чем объяснить.
Я заталкиваю сигарету обратно в пачку и чуть приоткрываю форточку.
Месяц назад в числе прочих была версия, что Красильников совершил преступление вследствие случайного стечения обстоятельств — так называемое неосторожное убийство. «Значит, — думал я, — не исключено, что мы имеем дело не с расчетливым преступником, а просто с попавшим в беду человеком». Поначалу Игорь действительно произвел неплохое впечатление, в меру нервничал, но в целом держал себя естественно: волновался там, где надо было волноваться, был спокоен тогда, когда это требовалось, — в общем, всем своим видом внушал доверие, насколько можно говорить о доверии в такой ситуации. «Все обойдется без осложнений, — решил я. — Дело сравнительно простое и не займет много времени».
Слово «простое», мелькнувшее тогда в сознании, должно было насторожить — пора, казалось бы, привыкнуть, что в нашей работе просто не бывает никогда, даже если налицо чистосердечное признание, даже если явка с повинной. Уже через несколько минут после начала первого допроса, когда Красильников, обаятельно улыбаясь, стал категорически отрицать все подряд, в том числе и сам факт присутствия в доме убитого, я понял, что ошибся, но и тогда еще не представлял, насколько глубоко…
