Она пришла к нему сегодня рассказать, что прошел год, ровно год, с тех пор, как тот, кого она любила когда-то, бросил ее. Оставил, как оставляют ненужную вещь, как сломанную игрушку, которую лень чинить, как прочитанную книгу, – пусть интересную, но закончившуюся. Она пришла рассказать ему, что она выжила и не сломалась, что дом ей очень помог тем, что все это время был здесь, выслушивал ее, сочувствовал ей, и что в суете и проблемах большого города, в отчаянии и истериках она всегда знала, что он есть у нее, что к нему она всегда может сбежать, чтобы выплакаться на спине этой замечательной скамейки, глядя в его понимающие глаза. Она пришла, чтобы рассказать ему, как теперь все у нее прекрасно – любимая работа, новая книга и новый человек, который любит ее. Любит ее не так, как любил тот, другой. Любит ее не для себя, и даже не для нее. Он любит ее для них. И сейчас ее проблема только в том, что нужно искать жилье, снова искать жилье, вернулся из заграницы хозяин квартиры, в которой она жила, и ей бы очень не хотелось уезжать куда-то далеко, на другой конец этого огромного города, потому что тогда ей будет гораздо сложнее выкраивать время для встреч с ним, и она сможет приезжать сюда гораздо реже.
Дом выслушал ее и сузил глаза-окна, как перед подступающими слезами. Заморосил тонкий, осенний дождь. Зашуршала листва под ее ногами, смешивая желтые и зеленые цвета опавших листьев. На двери дома дернулось и качнулось что-то белое. Она удивлено подошла ближе. С тетрадного, пришпиленного кнопками к дереву двери бумажного листка стекали чернильные буквы: «Сдается». Она аккуратно сняла листок, свернула его вчетверо, положила в карман плаща и, ни во что не веря, и даже боясь надеяться, постучала в дверь.
Дом вздрогнул от ее прикосновения, словно внезапно проснувшаяся кошка, заскрипел, потягиваясь, ступенями крыльца, дверь зевнула и открылась.
На пороге стояла древняя, как сам дом, старуха. Старость превратила в сморщенное печеное яблоко ее лицо, сделала почти горбатой ее фигуру, но не смогла уничтожить ни пронзительного взгляда по-молодому синих глаз, ни горделивой посадки ее головы, ни черного, до пола, кружевного платья, застегнутого у морщинистой шеи большой сверкающей брошью.
— Это шутка? – спросила девушка, доставая из кармана и протягивая ей листок с объявлением.
— Если вы приняли это за шутку, то в таком случае, зачем вы стучали? – голос старухи поразил девушку еще больше, чем ее внешний вид – он был звонок и молод.
Дождь припустил сильнее.
— Войдите, – сказала старуха и сделала шаг назад. – Даже если вы решили, что это шутка, совсем не обязательно мокнуть под дождем.
Девушка шагнула внутрь. Дверь выдохнула, закрываясь.
Тусклое, огромное, кое-где облезшее зеркало в тяжелой дубовой раме, висевшее слева на стене, из последних сил отражало кусок узкой, мраморной лестницы с отбитыми ступенями, ведущей на второй этаж и закрытую облупившуюся дверь напротив с позеленевшей ручкой. За старухиной спиной, прямо под лестницей, застенчиво приоткрылась на несколько сантиметров еще одна дверь.
— Вы действительно его сдаете? – сердце девушки прыгало в груди. Она еще почти ничего не увидела внутри дома, но он был такой, именно такой, каким она его себе всегда представляла.
Старуха оглядела девушку с ног до головы. Несколько секунд помолчала, беззвучно шевеля губами.
— Пойдемте, – наконец решилась она и потянула на себя позеленевшую ручку закрытой двери.
Там была кухня. И девушку не привели в ужас ни паутина, по-хозяйски разросшаяся по углам, ни обветшалая до дыр ткань на стенах, ни заплеванный сажей и давно нерабочий камин, ни почти черный пол у нее под ногами. Она оглядывалась по сторонам со странной смесью благоговения и восторга. На кухонном столе, покрытом чистой клеенкой в крупный красный горошек, стояла электрическая плитка с чайником и две треснувшие чашки из когда-то очень дорогого сервиза. Старуха истолковала взгляд девушки по-своему.
— В остальных комнатах все выглядит так же. Время неумолимо. Все проходит, все меняется…
— Но это же великолепно! – воскликнула девушка. – Всю эту грязь можно убрать, стоит лишь слегка повозиться!
