Доктор вздохнул с видом легкого сочувствия.
– Подозреваю, что именно болезни подточили рассудок вашего доверителя, – сообщил он. – Шифр его оказался настолько замысловат, что даже мне, человеку аналитического склада ума и с большим филологическим опытом, пришлось не один год плутать в дебрях его тайнописи, отыскивая четыре бриллиантовых зерна… Представляете, в больничном боксе-изоляторе Крестов одинокий Кондратьев лихорадочно исписывает десятки тетрадных листов… стихами собственного сочинения!
Заметьте, дорогой геноссе Потапов, сочинял узник отнюдь не любовную лирику и не «Сижу за решеткой»… Из-под его карандаша с самого начала стали выходить жестокие четверостишия и двустишия, одно мрачнее другого. И все эти опусы про пробитые головы или перерезанных трамваем малюток он поспешно рассовывал всем, кому попало: конвойным – так конвойным, врачам – так врачам, санитарам – так санитарам, а при первой возможности рассылал эти же стихи по различным тюремным и судебным инстанциям вперемежку с жалобами на плохое обращение. Версификаторский дар Кондратьева был невелик, что тоже было на пользу – сложная и изысканная поэзия трудна для запоминания, зато кровожадные строчки заключенного Крестов всеми усваивались с налета. Это было похоже на эпидемию, на массовый психоз. Сам того не замечая, Кондратьев сделался основоположником чрезвычайно популярного поэтического направления. И когда в декабре семьдесят девятого так и не дождавшийся помощи Кондратьев тихо угасал в своей отдельной больничной палате с решетками, его опусы уже стали фольклором… Подумать только! Вся страна декламировала садистские стишки, но никто и не подозревал, откуда они взялись. И уже тем более никто не догадывался искать в этих строчках какое-то зашифрованное послание!… Никто, кроме меня.
9
– Дальше у меня уже были только технические трудности, – с улыбкой продолжил рассказ доктор. – Я имею в виду – поиск канонических вариантов стишков. Вы, наверное, догадываетесь, что любой текст, попав в орбиту устного распространения, может варьироваться, видоизменяться. Это – аксиома фольклористики, известная еще до Проппа и Веселовского… К великому сожалению, из десятков тетрадных листочков с автографами Кондратьева я обнаружил только три, с семью четверостишиями, остальные канули в никуда за давностью-то лет: поздновато я спохватился, мой грех… Пришлось потратить немало времени, процеживая городской фольклор, отделяя зерна от плевел, что было, сами понимаете, непросто. Кондратьев продуцировал необычайно демократический жанр словесности, интуитивно взяв за основу тягу советского человека к черному юмору, облаченному в незамысловатую форму. Именно потому жанру так называемых садистских стишков – сокращенно, ха-ха, СС! – оказалось свойственна быстрая автогенерация. По-русски говоря, самовоспроизводство новых поэтических субъектов. Сюжетная канва могла оставаться прежней, зато менялась атрибутика. Если, например, в первоначальном варианте мальчик-садист убивал родного папу-алкоголика выстрелом из охотничьего ружья, то в следующих, уже неканонических, версиях все тот же мальчик мог использовать для достижения своих целей пулемет, удавку, толченое стекло, диких зверей из зоопарка, – словом, любое средство, которое создателям уже новой версии казалось наиболее эффективным и реальным. В маленьких населенных пунктах с имеющимися водоемами преобладали мотивы утопления, в то время как в крупных мегаполисах Центральной России часто обыгрывались случаи падения с крыш многоэтажных домов либо балконов. Вы не поверите, дорогой мой Потапов, но в пору моих фольклорных экспедиций по национальным окраинам мне попадались стишки с такой экзотикой, как отравленная тюбетейка, песчаная гюрза под подушкой или гвозди в котле с бешбармаком! Подобные образцы местного творчества я, разумеется, отбрасывал… Кстати, будь Кондратьев жив сейчас, я бы порекомендовал ему хорошего психоаналитика: слишком уж часто в его тюремных сочинениях присутствовал конфликт двух поколений, разрешаемый всевозможными ужасными способами. Сильно подозреваю, что у него было трудное детство… Извините, я снова отклонился от темы своего повествования… Должен вам сказать, что с кондратьевскими творениями случилась еще одна любопытная метаморфоза, тоже не облегчившая мне работу. Подобно Робинзону Крузо или Гулливеру, эти стихи-страшилки, начав свое бытование исключительно во взрослой среде, из года в год дрейфовали вниз по возрастной шкале, пока не укоренились в аудитории тинейджеров. Подростков, опять-таки говоря по-русски. Из-за этого я даже был вынужден переквалифицироваться на старости лет, дабы мой интерес к подобного рода творчеству не вызвал никаких подозрений у коллег по пединституту. Пришлось забросить свои неправильные немецкие глаголы, взять совсем новую тему докторской и влиться в группу профессора Неелова, пополнив собой ряды фанатиков, изучающих пресловутый школьный фольклор. Вы бы видели, как обрадовался моему появлению в его группе простодушный Неелов! Еще бы: появился еще один филолог-доброволец, который был согласен на школьных переменах отлавливать с диктофоном в руках юных садистов, приманивать их жевательной резинкой и сладостями и выуживать у них смертоубийственные вирши, – чтобы потом ночи напролет расшифровывать диктофонные записи и классифицировать улов. Хорошо было в прошлом веке Гильфердингу или Кирше Данилову, имевшим дело с древними бабками, которые посиживали на завалинках и, никуда не торопясь, цедили беззубыми ртами мутные истории про Илью Муромца или Соловья-Разбойника. А теперь вообразите себе, как я, человек немолодой и не очень здоровый, ползаю на корточках с микрофоном в руках перед десятилетним пацаном и жду, пока тот закончит размазывать по щекам липкие шоколадные слюни и смилостивится мне продекламировать: «Мальчик на елку за фыфкой полез, следом за ним подымался обрез»… Уже за одни такие многомесячные муки я достоин куда большей награды, чем эти бриллианты!…
