— Ой, правда! — поспешила я согласиться, благодарно глядя женщине в глаза. — Это у нас в Воркуте пьянь на пьяни, а здесь всякие… Улицы полные… Метро…
— Если приоденешься, — она критически оглядела меня с ног до головы, ну хотя бы через секонд хэнд, где подержанная одежда продается за пустяковые деньги, — поднимешь себе цену. Женщине нельзя сдаваться ни при каких обстоятельствах. Она должна всегда иметь вид.
Имела ли я право подозревать эту рассудительную даму в злодействе и зачислять в людоедское племя умба-юмба? Она смотрелась так хорошо, так уместно за полированным столом, вся в белоснежном, отглаженном, с белой же шапочкой чуть набекрень, пахнущая хорошими духами… И как же трогателен этот стеклянный кувшинчик с веткой белой сирени поблизости от её длинных пальцев хорошей формы с аккуратным бледно-розовым маникюром… Да как же она, такая, могла быть причастна к темной истории с гибелью актрисы Мордвиновой при пожаре?!
Но вот в чем я, Наташа из Воркуты, утвердилась после этой беседы: мне надо всячески, не сбиваясь, тянуть именно на образ сбитой с толку, растерянной и вполне безобидной провинциалки, которая нуждается в советах, утешении и вообще в покровительстве. Женщины, любые, очень любят чувствовать свое превосходство над особями своего пола. Им, многим из тех, у кого и своя судьба не сложилась, как бы в радость, что другой ещё хуже, потому что можно с высоты собственного опыта и неблагополучия поучить жить, «раскрыть глаза» и прочая, и прочая…
Вероятно, оттого, что дурочку непутевую сыграть куда легче, чем, положим, Софью Ковалевскую, я настолько оказалась «в роли», что сестра-хозяйка, полная, грудастая Анна Романовна, расспросив меня прямо в коридоре, откуда, почему, и услыхав историю печальную, неказистую, поглядела критически на мои истоптанные туфлишки, заявила решительно:
— Айда ко мне, горе луковое!
Привела в комнатенку с зарешеченным окном, где на полках лежало в высоких стопках чистое постельное белье, шерстяные одеяла одинакового бежевого цвета, а посреди стояла гладильная доска на алюминиевых ножках врастопырку.
Анна Романовна, тяжеловато дыша, наклонилась, вытащила с нижней полки белые босоножки на танкетке, кинула мне:
— Меряй! Мне не подходят. У меня ноги после ночи пухнут.
— А… а сколько стоят, Анна Романовна?
— Сдурела! Бери и надевай! И зови меня попросту тетей Аней.
Ну и попробуй после этого верить собственным глазам, которые всего несколько дней назад видели, с какой хищной поспешностью эта самая добродушная, сдобная тетя Анечка выискивала в углах комнаты погибшей актрисы возможные сокровища, хватая то то, то это…
— Чего нам-то манерничать друг перед другом, — продолжала она поучать меня. — Ты с Воркуты, я тоже… не с Красной площади, издалека… Беглянки и есть беглянки. Меряй, меряй, не тяни!
— Но как же… — переминалась я в надежде, что тетенька разговорится ещё больше и я получу добавочную информацию. — Вы, наверное, покупали, деньги платили…
И она не удержалась, её моя медлительность в принятии разумного решения окончательно допекла:
— Дурочка! — обозвала беззлобно. — Куда ты пришла работать? К старикам старым. Сколько платить тебе будут? Гроши. Одно удобство — старики не вечные, помирают, а ихние одежки остаются. Или ты брезгуешь? Так протри, вот тебе перекись разведенная, они же новые, от артистки остались…
— От самой настоящей артистки?! — изумилась я, всовывая ногу в босоножку.
— А то от какой же! — горделиво отвечала тетя Аня. — От знаменитой Мордвиновой! Слыхала, небось?
— Да, вроде, нет…
— Ну темнота! Про саму Мордвинову не слыхала? В прошлые годы её фотографии по всем кинотеатрам висели. Что глазки, что губки что бровки красота! А на щечках ямочки. И волосы хороши были — такая раскудрявая! В киосках открытки продавали, где она улыбается. Красиво пожила… не то что мы, рядовые. Только кончила худо, хуже некуда. Она у нас тут сгорела, бедная…
— Как сгорела? — ужаснулась я. — Вся сгорела? А как же босоножки? Они отдельно от неё были?
— Отдельно. Подошли? Ну и носи. А много будешь знать — скоро состаришься.
— Так ведь интересно… — играла я кромешную дуреху. — Как это в таком красивом доме можно сгореть? Дом-то не сгорел!
