Так или иначе, моя дорогая, я полагаю, что ты можешь считать себя счастливой, поскольку находишься там, а не здесь. Единственное événement достойное внимания, которое ты, к сожалению, пропустила, — открытие галереи Тернера, поистине блистательное. Никогда ранее я не видела столько выдающихся работ одного и того же мастера, собранных в одном месте. Когда входишь, то возникает впечатление, словно тебя приняли в исключительно привлекательном семействе — из которого ранее тебе были знакомы лишь две тетки и младший сын, — а теперь все вместе собрались в одной комнате. И здесь же — grand génie собственно персоной, который все это породил, он вьется над своими творениями, как птица, нe решающаяся запеть, но тем не менее демонстрирующая гостям своих любимцев.
Sur ce sujet-là, я была потрясена, узнав от мистера Перрена, которого мы встретили у выхода, что мать Тернера скончалась менее педели назад в Вифлиемской больнице. Тернер всегда молчалив (кстати, сообщи мне, когда он будет в более оживленном расположении духа), и когда я припомнила события этого дня, то мне пришло в голову, что, пожалуй, Тернер был еще молчаливее, чем обычно, однако по его внешности и манере держаться вы бы никогда не догадались о недавно постигшем его прискорбном ударе.
Закончив переписывать, я вновь обратилась к дате — 21 апреля 1804 года — и отложила карандаш, чтобы продолжить чтение. Проделывая все это, я заметила краем глаза какое-то движение и, полуобернувшись, увидела мистера Кингсетта, встающего со стула. Я страстно надеялась на его скорый уход; но он, напротив, взял из коробки на столе сигару, зажег ее и неторопливо направился в мою сторону. Приняв безразличный вид, я демонстративно углубилась в работу, но когда мистер Кингсетт остановился за моим плечом, не могла больше это игнорировать, и подняла глаза.
Он стоял, почти повернувшись ко мне спиной, засунув одну руку в карман и томно держа сигару другой, словно вознамерился всего лишь пройтись, дабы выглянуть из окна, и совершенно не замечает, что его наблюдательный пункт располагается всего в шести дюймах от другого человеческого существа. Я растерялась: вести себя так, будто мистера Кингсетта нет, казалось нелепым, но если я заговорю с ним и он вновь меня проигнорирует, то я попаду в куда более странное положение. И только когда мои глаза заслезились от сигарного дыма, я решилась заговорить: продолжая молчать, я примирялась с нарушением общепринятых норм поведения и, таким образом, оказывалась вне их действия.
— Не хотите ли вы, чтобы я передвинулась? — спросила я. — Боюсь, что я вам мешаю.
Мистер Кингсетт обернулся и глянул на меня, изумленно нахмурившись, словно услышал нечто невероятно оскорбительное. В следующий момент, не вымолвив ни слова, он придвинул свою голову к моей так близко, что мне пришлось изогнуть шею, дабы избежать прикосновения его щеки, и принялся внимательно читать мои записи.
Мгновение мне казалось, будто я сплю: подобное шокирующее поведение хозяина дома, куда меня пригласили в гости, было совершенно внове и не имело объяснения. Минуту я подозревала, что он пьян в стельку, однако — как ни несло от него табаком — в его дыхании не ощущалось ни доли алкоголя, а его бесцеремонность не имела ничего общего со стихийной агрессивностью пьяного. Она выглядела идеально выверенной и обдуманной и потому — еще более страшной: ибо пьяница, по крайней мере, вполне понятное зло; и его поступки, и сопутствующий им беспорядок — предсказуемы. Но когда трезвый человек готов действовать столь возмутительно, предугадать последствия невозможно.
Я попала в худшую ситуацию, чем у Хейста, внезапно подумалось мне: здесь у меня нет шансов убежать, нет возможности торговаться или хоть как-то исправить положение, если и дальше меня будут подвергать оскорблениям. Осознав это, я почувствовала прилив храбрости: мне, несомненно, необходимо немедленно защитить себя, иначе никакой надежды сладить с мистером Кингсеттом не останется.
Я подвинула к себе записную книжку и закрыла ее.
Он коротко вздохнул, но ничего не сказал и не взглянул на меня. Рука, державшая сигару, слегка подрагивала, просыпая столбик пепла на груду писем. Он засунул сигару в рот, а затем неторопливо нагнулся, чтобы взять мои записи.
