Чем больше размышлял Сосновский над этой схемой, тем больше она ему нравилась и поднимала настроение.
Сосновский сошел с автобуса возле рынка, где пахло сеном и бензином, и легко зашагал в ближний переулок.
Вадим Зайцев жил в очень старом жактовском доме, который еще до войны нуждался в капитальном ремонте, а после неоднократно предназначался на слом, но так и не был ни снесен, ни отремонтирован и держался каким-то чудом, давая старожилам возможность лишний раз побрюзжать о том, что раньше не так строили, как сейчас.
Две женщины переругивались во дворе, одна — в пальто, накинутом поверх длинного неряшливого капота — стояла на балконе, другая — с накрашенным восточным лицом, в ботах с металлическими пряжками — отвечала ей снизу.
— Вы просто не любите животных, — говорила женщина с балкона. — Несознательная вы!
— А ты сознательная? Я сколько раз говорила: смотри за котом. Кто кошку держит, за ней смотреть нужно.
Сосновскому была нужна соседка Зайцева.
— Уважаемые гражданочки, простите, что прерываю дискуссию. Не скажете ли вы мне, где проживает Фатима Ахметовна Гаджиева?
Верхняя энергично указала пальцем:
— Вот она, полюбуйтесь!
— Благодарю, — поклонился Боб. — Фатима Ахметовна, не уделите ли мне несколько минут?
— А вы кто будете?
— Все узнаете, если пригласите, так сказать, под крышу.
— Ну заходите, тут я живу.
И она двинулась к одной из дверей, выходивших во двор.
Они прошли коридорчик, где стояла газовая плитка. Больше Борис ничего не рассмотрел, потому что было темно. Зато комната оказалась светлой и просторной, несмотря на обилие вещей. Целую стену занимала огромная, в позолоченной раме, «Гибель Помпеи». Лица пострадавших от стихийного бедствия римских граждан вызывали сочувствие. Все остальное в комнате было таким же красивым, как и картина. Диван обтянут живописным ярко-красным бараканом, на окнах — плюшевые занавеси, над столом — бронзовая люстра.
Боб сделал вид, что одобряет вкус хозяйки:
— Как у вас нарядно! Прекрасная картина!
И сразу понял, что попал на нужную волну.
— Понравилась? Человеку хочется, чтобы все красиво было.
— Непременно. Об этом и Чехов говорит, Антон Павлович… Да! Я же не представился. Меня зовут Борис. Я работаю в милиции.
Фатима сразу переменилась в лице.
«Наверняка спекулянтка!» — подумал Сосновский, а вслух живо продолжал.
— Да, да, из милиции. И очень надеюсь на вашу помощь. Но сначала уговор. Все, что я скажу вам, должно остаться в секрете. В глубокой тайне. Вы и я будем об этом знать, больше никто. Договорились?
— Ну да, понимаю.
На самом деле она ничего не понимала.
— Видите ли, Фатима Ахметовна. Мы, то есть работники милиции, не можем успешно действовать без поддержки населения, честных людей…
Гаджиева кивнула на всякий случай.
— Вот, к примеру, что мы можем знать о вашем соседе, Зайцеве? Ничего. А вы всегда рядом.
— Да уж его-то знаю. Культурным себя считает, образованным, а сам выражается да насмехается.
— Orol Не ожидал. — Сосновский смотрел на Гаджиеву с обаятельным уважением.
— Что он натворил-то? Небось, в вытрезвитель попал?
Борис доверительно понизил голос:
— В институте, где работает ваш сосед, похищена большая сумма денег, очень большая…
— Вадька?..
Сосновский резко взмахнул рукой:
— Что вы! Нет-нет! Но каждый человек, который работает в бухгалтерии, должен быть проверен. Вот я к вам и зашел. Дело-то государственное!
— Большое дело, большое. Я понимаю. Когда ж это случилось-то?
— Да времени уже прошло немало. Пятого, августа похитили деньги.
— Давно, давно, — согласилась Гаджиева, и Сосновский увидел, что дата эта ей ничего не говорит. Но не такой он был человек, чтобы сразу отказаться от надежды.
— Между прочим, пятого августа к Зайцеву приезжала жена. Вы знаете ее?
— Татьяну-то? Еще бы! Вот она культурная девушка, ничего не скажешь, в Ленинграде учится на научного работника.
— Именно. В день приезда жены произошло одно недоразумение…
— Точно! — Фатима даже хлопнула себя по лбу. — Ну как же! Такой скандал был! Как он ее унизил, как унизил!
— Что же произошло?
— Возвращаюсь я с рынка. Смотрю: возле дома стоит девка. Длиннобудылая и вся такая дерзкая. Нос задран, волосы непричесанные, «мама, я дурочка» называются. Юбка в обтяжку. А у самой, прости пожалуйста, и обтягивать нечего.
