– Видал, как тебя облапошили? – хлопнул по плечу старый Иосуб своего сына Игната. – Правда это или бабские враки, тебе лучше знать. А я просто хотел взглянуть своими глазами, лишний раз убедиться… Ведь, признайся, ты был у нее? Пусть не сегодня, когда-нибудь раньше?…
– Это у кого еще? – Игнат поднял глаза от корыта с цементом.
– Ясно, у Виторицы.
– А чего мне искать у нее?
– Нет, вы только послушайте! – возмутился Иосуб. – Битый квартал терпит без бабы мужик, а эта гладкая кобылица по нему пропадает. И он еще допытывается у родного отца, чего там искать!..
– Ну, был, был я у нее, – озлился Игнат, взглядывая отцу прямо в очи. – Дальше что?
Тут старый Иосуб покраснел, побледнел, опять покраснел, да так и остался. Раскашлялся, нашарил платок, долго утирал слезы: так все-таки это Игнат был у Виторицы! Когда же он, пащенок, успел вернуться домой и схватиться за лопату?… Так думал вконец растерявшийся Иосуб, но мысли его не вязались, разве что… раздавление околичности?
– Слышь, мальчик мой, если ты и вправду с евреечкой этой спознался, хана рулю, кранты тебе… Ты их еще не знаешь, а я их сколько хочешь имел. Знавал я одну в молодости, когда батрачил в городе на маслобойке, на свадьбу себе заколачивал. И, как водится, сошелся с одной… Говорили, что тоже в прислугах живет. А кой там в прислугах! Однажды в публичном саду встречаю ее: разодета, как барыня, и под ручку с приказчиком от пище-бумажной лавочки с дамским конфекционом. Кузмен, говорит, мой, не то кузнец… воотще навроде брательника. И говорит мне этот козел, братаня ее, значит: или ты отвяжешься от моей козлины, или я тебе обломаю рога. А она хиханьки-хаханьки, бородой трясет, копытом гремит: «Иосуб, душечка, бери меня замуж, как обещал. Лавочку нам уступает кузмен. Кинемся в ножки твоему папашке, пусть на обзаведение отвалит!» Каково мне было это слышать, когда меня твоя девушка-мать жениться ждала?… Но хороша, ужас как хороша была эта немочка или кто ее разберет – по-нашему ни бельмеса не знала, одно слово – городская душа! Имей в виду, мальчуган, такая в свой омут утащит и присосется. Они ж как пиявки – оторви да брось или кровушку выпьет. Уже так и быть, я тебя заслоню, сам за докторшу примусь, а старый конь борозды не испортит…
…Окно довольно высокое, так что даже долговязый Игнат, только привстав на цыпочки, может в него заглянуть. Перед ним, в излюбленной позе Анны, опершись локтями на подоконник и обняв личико ладонями, стоит махонькая старушка в черной косыночке, вперив в него неподвижный скорбный взор… Бывало, когда Анна думала, что ее не видит никто, на ее лице появлялось такое же скорбное старушечье выражение. В эти минуты у Игната сердце сжималось от жалости к ней. Он спешил заговорить ее, спрашивал что попало, даже пугал легонько. И лицо ее освещалось весельем, и она снова становилась задорной девчонкой, и даже носик ее озорно задирался…
Игнат прижимается лбом к мутному, плохо вытертому стеклу и видит вместо старушки в черном платочке совсем маленькую миленькую девочку со вздернутым, как у Анны, носишкой. У нее выпуклый, гладкий, как изваянный из мрамора лобик, обрамленный тощими рыжими кудерьками.
– Тетенька Анна подойти не может…
– Не хочет подойти? – кивает Игнат. – Ладно, я обожду.
Ничего не слышно из-за двойных рам. Они понимают Друг друга по движению губ. Подоконник слишком высок для девочки, и она, чтобы сохранить свою позу, привстала на носочки. Теперь она совсем близко, оба приплюснули носы к стеклам, оба на цыпочках.
– Что делаешь? – кричит Игнат.
– Что ты говоришь? – переспрашивает девочка.
– Я спрашиваю: как поживаешь? Как себя чувствуешь?
– Уколы уже не болят, – отвечает она и заголяет Ручку. На сгибе локтя, рядом с огромным, величиной с пятак, желтеющим синяком видны несколько красных точек – комариных укусов. – Здесь молоденькая сестра Уколола, а это уже старая вернулась из отпуска…
Игнат протягивает руку и как бы гладит через стекло эту бедную тощенькую ручку.
Девочка совсем как взрослая улыбается.
– Я бы пригласила тебя, да у нас карантин. Знаешь, как ругаются нянечки! А ты там не замерз в этой курточке?
